Уильям Фолкнер - Звук и ярость

– А что я тебе говорю? Как этого человека зовут? А вот скажи, скажи! Нет такого человека, и все!

– Да заткнитесь вы, – сказал второй. – Смотрите, вот она.

Они перегнулись через перила, неподвижные, совсем одинаковые, и их удочки, тонкие косые линии в солнечном свете, тоже совсем одинаковые. Форель неторопливо поднялась к поверхности, чуть колышущаяся, растущая тень; снова крохотная воронка медленно растаяла, уносимая течением.

– Во дает! – пробормотал первый.

– Мы-то ее больше и не ловим, – сказал он. – Мы просто смотрим, как приезжие бостонцы стараются.

– А разве другой рыбы в этой заводи нет?

– Нет. Она всю разогнала. Лучше всего тут клюет пониже у омута.

– А вот и нет, – сказал второй. – У мастерской Биглоу клюет еще лучше, две на одну. – И они принялись спорить, где клюет лучше, а потом внезапно замолчали, глядя, как форель снова поднимается к поверхности и крутящийся водоворот засасывает кусочек неба. Я спросил, далеко ли до ближайшего города. Они объяснили.

– А трамвайная остановка вон там, ближняя то есть, – сказал второй, показывая назад на дорогу. – А вам куда?

– Никуда. Я просто гуляю.

– Вы из университета?

– Да. А в этом городе есть фабрики?

– Фабрики? – Они посмотрели на меня.

– Нет, – сказал второй. – В городе нету. – Они оглядели мой костюм. – Вы что, работу ищете?

– А мастерская Биглоу? – сказал третий. – Это же фабрика.

– Тоже мне фабрика! Ему настоящая нужна.

– С гудком, – сказал я. – Я ни одного часового гудка не слышал.

– А, – сказал второй. – На унитарианской церкви есть часы на колокольне. Можете узнать время по ним. А что, у вас на этой цепочке часов нет?

– Я их сломал сегодня утром. – Я показал им мои часы. Они принялись сосредоточенно их рассматривать.

– Еще идут, – сказал второй. – А почем такие часы?

– Это подарок, – сказал я. – Мне их подарил отец, когда я кончил школу.

– А вы что, канадец? – сказал третий. Волосы у него были рыжие.

– Почему канадец?

– Нет, он говорит вовсе не так, как они, – сказал второй. – Я слышал, как они говорят. А он говорит, как негры-певцы на ярмарке.

– Эй! – сказал третий. – Вот он тебя сейчас как стукнет!

– Это за что же?

– А ты сказал, что он говорит, как цветной.

– Заткнись ты, – сказал второй. – Как подыметесь на тот холм, так и увидите колокольню.

Я поблагодарил их.

– Удачной ловли. Только старушку вы не ловите. Она заслужила, чтобы ее оставили в покое.

– Эту рыбу никому не поймать, – сказал первый. Они перегнулись через перила, глядя в воду, три удочки в солнечном свете, как три косые нити желтого огня. Я шел по своей тени, снова втаптывая ее в узорную тень деревьев. Дорога изгибалась, уходя все выше от воды. Она пересекла гребень холма и извивами уходила вниз, увлекая взгляд, мысли вперед, под тихие зеленые своды, к квадратной башенке над деревьями и к круглому глазу часов, но еще очень далекому. Я сел на траву у дороги. Трава была высокой, неисчислимой. Тени на дороге были неподвижны, словно их нанесли по трафарету косыми карандашами солнечных лучей. Но это был всего только поезд, и мало-помалу он затих за деревьями, этот долгий звук, и тут я услышал мои часы и замирающий шум поезда, как будто он уносился через другой месяц, через другое лето, где-то еще, мчась под повисшей чайкой, и мчалось все. Кроме Джеральда. А он будет величественно грести в августейшем одиночестве через полдень, выгребая из полудня вверх по нескончаемому сияющему воздуху, как в апофеозе, возносясь в сонную бесконечность, где только он и чайка: она – ужасающе неподвижная, и он – в размеренных гребках и выносах весел, воплощение инерции, и мир, крохотный под их тенями на солнце. Кэдди этот мерзавец этот мерзавец Кэдди

Их голоса поднялись над гребнем, и три тонкие удочки, как уравновешенные нити бегущего огня. Они посмотрели на меня, проходя мимо, не замедляя шага.

– Ну, – сказал я, – что-то я ее не вижу.

– А мы ее и не ловили, – сказал первый. – Эту рыбу никому не поймать.

– Вон часы, – сказал второй, указывая. – Подойдите чуть поближе, и будет видно, который час.

– Да, – сказал я. – Хорошо. – Я встал. – Вы идете в город?

– Мы идем к омуту ловить голавлей, – сказал первый.

– У омута ничего не поймаешь, – сказал второй.

– А ты, конечно, попрешься к мастерской, где купальщики всю рыбу распугали.

– У омута ничего не поймаешь.

– А мы нигде ничего не поймаем, если будем стоять на месте, – сказал третий.

– И чего ты все омут да омут, – сказал второй. – Там же ничего не поймаешь.

– Ну, так и не ходи, – сказал первый. – Ты ко мне веревочкой не привязан.

– Пошли к мастерской искупаемся, – сказал третий.

– Я пойду к омуту удить, – сказал первый. – А вы как хотите.

– Ну-ка, скажи, когда ты в последний раз слышал, что в омуте хоть что-нибудь поймали? – сказал второй третьему.

– Пошли к мастерской искупаемся, – сказал третий. Башенка медленно опускалась за деревья, круглый циферблат часов был еще достаточно далеко. Мы шли по узорной тени. Мы подошли к яблоневому саду, бело-розовому. Он был полон пчел, мы уже слышали их гуденье.

– Пошли к мастерской искупаемся, – сказал третий. Около сада от дороги ответвлялась тропка. Третий мальчик замедлил шаг и остановился. Первый пошел дальше, пятнышки солнечного света скользили по удочке, по его плечам и вниз по спине. – Да брось ты, а? – сказал третий. Второй мальчик тоже остановился. Почему тебе необходимо выйти замуж Кэдди

Ты хочешь чтобы я сказала это по-твоему если я скажу это этого не будет

– Пошли к мастерской, – сказал он. – Да брось ты, а?

Первый мальчик продолжал идти вперед. Звука его шагов не было слышно: его босые подошвы опускались в неглубокую пыль бесшумнее листьев. В саду пчелиное гудение звучало как крепчающий ветер – звук, зачарованный перед самым крещендо и остающийся все таким же. Дорога шла вдоль ограды, под смыкающимися арками, разорванная цветением, растворяющаяся в деревьях. Солнечный свет косо падал на нее, скудный и нетерпеливый. Желтые мотыльки вспыхивали в тени, как пятнышки солнца.

– Чего тебе приспичило идти к омуту? – сказал второй мальчик. – Можешь удить и у мастерской, если тебе хочется.

– А пусть его идет, – сказал третий. Они смотрели вслед первому мальчику. Солнечный свет заплатками скользил по его идущим плечам, желтыми муравьями поблескивал на удилище.

– Кенни, – сказал второй. Скажи это отцу скажешь скажу я порождение моего отца Порождающий я сочинил его сотворил я его Скажи это ему и ничего не будет потому что он скажет что я не и тогда и ты и я ведь чадолюбие

– А ну, пошли, – сказал мальчик. – Они уже все там. – Они посмотрели вслед первому мальчику.