Оливия Уэдсли - Заложница любви

– Если вас так огорчает моя нетрудоспособность, уезжайте отсюда, – сказал он ему однажды. – А мне как раз нравится здешняя распущенность нравов. Я вообще не собираюсь возвращаться во Францию. Здесь… – он указал рукой на сверкающий лазурью небесный свод, потом на тонувшую в полумраке комнату, – здесь нет условностей, и интрига парадоксально сочетается со свободомыслием. Это как раз в моем духе.

– Вы решили не возвращаться во Францию? – повторил старый Гиз, сам не зная, радоваться ему или огорчаться таким решением.

– Ради чего? Там все вульгарно и тупо. Я не вижу в этом ничего привлекательного.

Но в глубине сердца он продолжал тосковать по Парижу, даже пыль и запах рынков которого были ему бесконечно дороги. Экзотическое очарование жгучей Африки было бессильно изгнать из его сердца эту любовь к Парижу и воспоминания о том, за что он любил его.

Он упорно и безнадежно тосковал по Саре, все время меняя свои планы – остаться… уехать…

В один прекрасный день он даже взял билет до Марселя, но в последнюю минуту одумался.

Для чего он поедет?

Колен ответил на его второе письмо коротенькой запиской, в которой сообщал, что все обстоит благополучно и что он не должен мучить себя понапрасну.

Все обстоит благополучно!

Он постепенно привык к мысли, что Сара любила Шарля Кэртона, – мысли, первое время сводившей его с ума. У него осталось только чувство безграничной тоски, овладевшей всем его существом и убивавшей в нем последнюю энергию. Как только он принимался за работу, она сжимала его сердце своими ледяными пальцами и снова подчиняла своей власти.

И он даже не стремился вырваться на свободу, хотя и сознавал свое порабощение: им овладела та глубокая апатия, которая вернее сильных страстей доводит человека до самоубийства.

Старик Гиз посоветовался с Варроном, которого случайно встретил на улице.

Варрон застрял в Тунисе. Его тоже привлекала восточная свобода нравов, и, обосновавшись в одном из самых плохих кварталов города, он вел тот образ жизни, который считал наилучшим и который, в сущности, был наихудшим из всех возможных образов жизни.

Варрон был лично оскорблен тем, что Жюльен перестал употреблять морфий, и с нетерпением грешника, которому всегда доставляет удовольствие неуспех сильных духом, ждал его вторичного «падения».

Он поговорил с Жюльеном в качестве доктора и дал ему убийственные советы.

– Это поможет вам сосредоточиться, – пообещал он с коварной усмешкой.

– Разве мне недостает сосредоточенности? – спросил Жюльен, которого смешило поведение Варрона.

– Сосредоточенности на чем-нибудь здоровом, – ядовито поправил его Варрон, наслаждаясь смущением своего собеседника.

Не прошло и недели, как Жюльен, чтобы дать выход смутному брожению, охватившему его мозг в результате лечения, предписанного Варроном, с головой погрузился в исполнение своих обязанностей, подобно человеку, который из огня бросается в воду.

Он чувствовал, что с ним творится что-то неладное, работал не покладая рук и заставлял недовольных подчиненных идти с ним в ногу.

Первым долгом он разобрался в накопившейся за время его отсутствия корреспонденции и единолично довел ее до минимума в минимальный срок, потом приступил к своим непосредственным обязанностям.

Служащие прямо возненавидели его, и он отвечал им тем же, не скупясь на строгие замечания и оскорбительные смещения и пожиная похвалы предержащих властей, которые поздравляли де Суна с блестящими административными способностями его протеже.

Сун поспешил известить об этом Жюльена, намекая на то, что благодарность правительства выразится новым повышением.

Жюльен без всяких комментариев передал письмо де Суна отцу. Его глаза были по-прежнему печальны и равнодушны.

Старый Гиз вспыхнул от удовольствия и вопросительно взглянул на сына. Тот молчал, уставившись в одну точку.

«Когда же? – с тоской подумал старик. – Когда же наконец?..»

– Приятные известия, мой мальчик, очень приятные, – счел он нужным заметить вслух.

Жюльен ничего не ответил, постоял у открытого окошка, потом вышел из комнаты, едва кивнув отцу.

Им овладело безграничное отчаяние.

Все усилия напрасны: он может подчинить свой разум своей воле, но не в его власти изгнать из своего сердца воспоминания о прошлом. Они ждут только удобного случая, чтобы всплыть из недр его души, а исчезая временно, оставляют на своем месте безысходную, беспредметную тоску.

Он заказал автомобиль и отправился в город разыскивать Варрона.

Через несколько дней, с полным сознанием своего нравственного падения, он в первый раз переступил порог тайного притона, где все стоило безумных денег; чем чаще он там бывал, тем туманнее делалось это сознание, и наконец наступило время, когда он перестал думать, окончательно опустился и утратил свою личность.

Время, как таковое, исчезло.

Не было ни дней, ни часов, ни минут, а только одно сплошное течение вечности, бесконечное и безграничное.

Нервное напряжение, которое Сара старалась поддержать в себе, борясь с охватившим ее ужасом, постепенно сменялось апатией под влиянием однообразной тюремной жизни.

Каждый из нас способен на возвышенные порывы, но только немногие удерживаются на этих вершинах.

Нравственный подъем всегда требует жертвы, а самопожертвование, как и всякое проявление героизма, всегда зависит от минутного настроения, являясь его реальным воплощением.

Длительность не входит в схему подобных переживаний – мало кто может справиться с подобными испытаниями, за исключением тех людей, которые не боятся страданий и стойко переносят их во имя чего бы то ни было.

Сара принесла великую жертву во имя своей любви, и ей удалось удержаться на высоте этой жертвы, если не считать мимолетных приступов слепого ужаса, с которым она энергично боролась.

До суда ей легко было поддерживать в себе это настроение, потому что к нему бессознательно примешивалась надежда на оправдание. Теперь наступила реакция: после интенсивных переживаний, после всеобщего сочувствия и мук ожиданий она оказалась предоставленной самой себе, ввергнутой в одиночество и вынужденную бездеятельность. Она мысленно сравнивала свое настоящее положение с счастливым прошлым летом, которое сулило ей неземное блаженство и дарило минуты страстной любви. Золотое, сверкающее, животворящее лето… а теперь… Мертвая тишина, время, которое перестало быть временем, а в ней самой какое-то оцепенение, которое туманит ее сознание, но не окончательно, словно прилив волн, не достигающий краев водоема.