Эрнест Хемингуэй - Прощай, оружие! Иметь и не иметь

– И слава Богу, – сказал Симмонс.

– Если всех вас, тунеядцев, забреют в армию, может, еще и потянете. Эх, вас бы обоих в мой взвод! А тебя, Мак, я бы сделал своим ординарцем.

– Этторе, ты отличный парень, – сказал Мак. – Но сидит в тебе милитарист.

– Я стану полковником еще до конца войны, – заявил Этторе.

– Если тебя раньше не убьют.

– Не убьют. – Он подержался двумя пальцами за звездочки на воротничке. – Что я делаю, видите? Когда кто-то заговаривает о смерти, мы трогаем наши звездочки.

– Пошли, Сим, – сказал Сондерс, вставая.

– Ладно.

– Пока, – попрощался я. – Мне тоже пора. – Часы в баре показывали без четверти шесть. – Чао, Этторе.

– Чао, Фред. Здорово, что ты получишь серебряную медаль.

– Это еще вопрос.

– Получишь, Фред, получишь. Сведения верные.

– Счастливо, – сказал я. – Подальше от греха, Этторе.

– За меня не беспокойся. Я не пьющий, не гулящий. Вино, девки – это не мое. Я знаю, что мне нужно.

– Пока. Я рад, что тебя повысят до капитана.

– Мне не надо ждать повышения. Боевые заслуги сделают меня капитаном. Три звезды, скрещенные шпаги и сверху корона. Это мое.

– Удачи тебе.

– И тебе того же. Когда возвращаешься на фронт?

– Уже скоро.

– Еще увидимся.

– Пока.

– Пока. Не попадай впросак.

Я пошел закоулками, чтобы побыстрее выйти к госпиталю. Этторе было двадцать три. Он вырос у дяди в Сан-Франциско и приехал навестить отца и мать в Турин, когда началась война. Его сестра когда-то уехала вместе с ним к американскому дяде и в этом году заканчивала педагогическое училище. Он был таким патентованным героем, от которого все не знали куда деться. Кэтрин его на дух не выносила.

– У нас тоже есть свои герои, – сказала она. – Вот только, милый, они себя ведут куда скромнее.

– Я отношусь к нему спокойно.

– Я бы тоже относилась к нему спокойно, если бы он так не задавался. Он нагоняет на меня тоску, тоску, тоску.

– И на меня.

– Милый, ты говоришь мне приятное, но это вовсе не обязательно. Ты мысленно видишь его на фронте и знаешь, что он там полезен, а мне такие парни неинтересны.

– Я знаю.

– Приятно слышать. Я пытаюсь найти в нем что-то хорошее, но он правда ужасный, ужасный.

– Он сказал, что его произведут в капитаны.

– Я рада. А уж как он будет рад.

– А ты бы желала видеть меня рангом повыше?

– Нет, милый. Меня устроит ранг, дающий нам доступ в хорошие рестораны.

– Это как раз мой нынешний.

– У тебя отличный ранг. Выше не надо, а то еще ударит в голову. Милый, я ужасно рада, что ты не тщеславен. Я бы за тебя так и так вышла, но гораздо спокойнее иметь мужа, который не тщеславен.

Мы тихо разговаривали на балконе. Уже должна была бы подняться луна, но над городом повис туман, и она так и не показалась, а через какое-то время заморосило, и мы ушли внутрь. Туман обернулся дождем, причем серьезным, и мы слышали, как он забарабанил по крыше. Я подошел к двери посмотреть, не заливает ли, но нет, не заливало, и я оставил балконную дверь открытой.

– Кого еще ты встретил? – спросила Кэтрин.

– Мистера и миссис Мейерс.

– Странная парочка.

– Говорят, на родине он сидел в тюрьме, а выпустили его, чтобы он мог спокойно умереть.

– И с тех пор он живет припеваючи в Милане.

– Ну, не знаю, насколько припеваючи.

– По сравнению с тюрьмой, надо полагать.

– Миссис Мейерс собирается кое-что сюда принести.

– Она в этом знает толк. Ты ее дорогой мальчик?

– Один из.

– Вы все ее дорогие мальчики, – сказала Кэтрин. – Она предпочитает дорогих мальчиков. Какой дождь!

– Настоящий ливень.

– Ты будешь всегда меня любить?

– Да.

– И дождь не будет нам помехой?

– Нет.

– Это хорошо. Потому что я боюсь дождя.

– Почему?

Я уже засыпал. А за окном все лило и лило.

– Не знаю, милый. Я всегда боялась дождя.

– А мне нравится.

– Мне нравится гулять под дождем. Но для любящих это очень плохо.

– Я всегда буду любить тебя.

– Я буду тебя любить и в дождь, и в снег, и в град, и… что там еще бывает?

– Не знаю. Кажется, я засыпаю.

– Спи, милый, а я буду тебя любить, что бы ни происходило.

– Ты правда боишься дождя?

– Когда я с тобой – нет.

– Почему ты его боишься?

– Не знаю.

– Скажи мне.

– Не заставляй меня.

– Скажи.

– Нет.

– Скажи.

– Ну хорошо. Я его боюсь, потому что иногда вижу, как умираю в дождь.

– Да ну?

– А иногда, как ты умираешь в дождь.

– Это уже больше похоже на правду.

– Нет, милый. Я ведь могу тебя защитить. Знаю, что могу. А вот себе не поможешь.

– Прошу тебя, прекрати. Не превращайся в ненормальную шотландку. Нам и так недолго осталось быть вместе.

– Да, я ненормальная шотландка. Но я остановлюсь. Все это глупости.

– Вот именно.

– Все это глупости. Все это глупости. Я не боюсь дождя. Я не боюсь дождя. О, о Господи, если бы это было так.

У нее потекли слезы. Я ее успокоил, и слезы высохли. А дождь продолжал поливать.

Как-то днем мы пошли на скачки. С нами пошли Фергюсон и Кроуэлл Роджерс, тот, что получил глазные увечья от разорвавшегося снаряда. Пока девушки после обеда переодевались, мы с Кроуэллом, сидя на койке в его палате, штудировали вестник ипподрома с предыдущими итогами и прогнозами на предстоящие заезды. У Кроуэлла была забинтована голова, и скачки его мало интересовали, но он постоянно читал вестник и отслеживал всех лошадей, чтобы чем-то себя занять. Он сказал, что ставить, в сущности, не на кого, но других у нас нет. Он нравился старику Мейерсу, и тот давал ему наводки. Мейерс срывал куш чуть не в каждом заезде, но давать наводки не любил, так как это снижало выигрыш. Скачки – дело грязное. Жокеи, которых отовсюду повыгоняли, соревновались в Италии. Мейерс располагал неплохой информацией, вот только задавать ему вопросы не хотелось; иногда он просто не отвечал, а если чем-то с тобой делился, то видно было, что он это делает через силу, но почему-то он считал себя обязанным с нами делиться. С Кроуэллом же ему было проще. Тот пострадал, особенно один глаз, а у Мейерса самого были проблемы со зрением, поэтому он испытывал расположение к Кроуэллу. Кстати, своей жене Мейерс никогда не говорил, на какую лошадь он ставит, так что, выигрывая и проигрывая, чаще проигрывая, она рассчитывала только на себя и постоянно высказывалась по этому поводу.

Мы вчетвером поехали на «Сан-Сиро» в открытом экипаже. День был чудесный, мы проехали через парк, вдоль трамвайной линии и выбрались на пыльную загородную дорогу. Пошли виллы с железными заборами, и большие заросшие сады, и канавы с проточной водой, и покрытые пылью огородные посадки. Окинув взглядом равнину, можно было увидеть рабочие постройки, и богатые фермы с ирригационными каналами, и горы на севере. К ипподрому один за другим подъезжали экипажи, и, поскольку мы были в военной форме, нас впустили в ворота без билетов. Мы купили программки, пересекли внутреннюю часть поля, затем скаковой круг с ровным плотным дерном и вышли к загону. Трибуны были старые деревянные, а под ними, неподалеку от конюшен, кабинки, где делались ставки. У забора, на самом поле, толпились солдаты. В загоне, позади трибун, конюхи выгуливали лошадей по кругу в тени деревьев. Мы увидели знакомые лица, принесли стулья для Фергюсон и Кэтрин и стали изучать лошадей.