Аяз Гилязов - При свете зарниц (сборник)

Хусаин издавна относился к Махибэдэр иначе чем к другим: мать Исхака, с которым его связывала больше, чем дружба. Сейчас её горе больно отозвалось у него в сердце. Кто знает, что будет с ним в старости, захочется ли, бросив родной очаг, уехать к кому-то из детей? Вряд ли…

– Я же не говорю тебе «уезжай», – мягко сказал он. – Я понимаю: сломанная кость – как ни задень, больно. Мне кажется, ты больше сама выдумываешь, чем тебе говорят.

– Может быть… Только ведь и слова «останься» я ни от кого не слышала, – ответила Махибэдэр, утирая намокшие от слёз морщинистые щёки.

– Мне сказали, Исхак едет, правда ли это?

– Кто его знает, – уклончиво пробормотала Махибэдэр. – Его не поймёшь. Сегодня так сказал, завтра – по-другому. Если приедет, мимо твоего дома не пройдёт, товарищи ведь вы.

– Коли дети на подмогу не приедут, трудно будет одной с домом возиться, – сказал Хусаин напрямик. – Поставить справный дом даже мужику здоровому трудно в одиночку. Мы, конечно, поможем, обвязку поднимем, если скажешь. Только делу на этом не конец.

– Брёвна есть у тебя?

– Из Субаляка дают. Подряд будут валить лес, где Волга зальёт. И цена дешёвая. Только сто двадцать километров перевозки! Потом пилить надо, сушить…

– Когда овечьи фермы начнёшь чинить? – спросила Махибэдэр, что-то припомнив.

– Как уборку кончим, не раньше, конечно.

– А ты отдай людям пока что брёвна, привезённые для фермы. А привезёшь лес из Субаляка, на ферму пустишь. Вот и вывернешься.

Хусаин улыбнулся:

– Легко ты развела беду руками, Махибэдэр-тути! Тем брёвнам не я хозяин.

– А кто же?

– Район.

– Ну и жди, пока там раскачаются, решай!

Махибэдэр, наклонившись, подцепила коромыслом вёдра и, сердито переступая короткими ножками в белых длинных штанах, заправленных в шерстяные носки, пошла во двор Зулейхи.

Когда она скрылась в доме, к Хусаину подошёл Салих Гильми. Почёсывая ободранную на пожаре щеку, сказал негромко:

– Словечко у меня к тебе есть, парень.

– Давай, Салих-абзый [2] Абзый – дядя. Почтительное обращение к мужчине, старшему по возрасту. .

– Одна надежда, парень, – продолжал Салих, всё так же почёсывая щеку, – на тебя. С ног столкнёшь – ты, руку протянешь – опять же ты.

– Издалека начал, Салих-абзый, от самых Набережных Челнов.

– Уговори ты эту упрямую дуру! – сказал с сердцем Салих. – На кой ей дом, огород? Еле ползает, о том свете пора думать, а она – дом! Пусть отдаст мне участок. Такая земля, а она там чертополох да крапиву разводит!

– А ты что разводить собрался? Райские яблочки?

– Да уж найду что!.. Сам знаешь, семья, жить надо.

Хусаин усмехнулся:

– Тебе жить надо, а ей, значит, умирать пора? Где-то я читал, в одном древнем царстве обычай был – стариков и старух в горы уводили помирать. Ты за это тоже?

Ему не хотелось продолжать разговор с Салихом, однако пойди отвяжись от человека, который, как паршивый щенок, то спереди забежит потявкает, то сзади…

– Сам-то ты согласился бы уехать?

– Сравнил! – Салих даже сплюнул от возмущения: я, мол, человек, живу зажиточно, а она кто? Мусор!

У Хусаина заходили злые желваки на скулах, однако он сдержался, только шагу прибавил. Салих ещё некоторое время тащился следом, потом отстал, плюнул со злостью.

– Упрямая скотина! – пробурчал он. – Вытащили тебя снова наверх на кой-то чёрт! Всплыл, сволочь… Ну ничего, ещё будет и на моей улице праздник, ещё ты снова попляшешь у меня, как рыба на углях…

Хусаин, будто услышал его, обернулся и крикнул:

– По прошлому скучаешь, дядя Салих? Оно не вернётся, не надейся!..

Хусаин дошёл до подножия Огурцовой горы, остановился, закусив окурок в углу рта, заложил руки за спину. Чернели на взгорке пепелища, зеленели полувытоптанные огороды. Трудная задача для колхоза – поднять эти восемь домов. Но поднимем. И Махибэдэр-тути не отпустим никуда, всё-таки зацепка, надежда, что Исхака когда-нибудь потянет в родные места.

Хусаин покачал головой, выплюнул окурок, зашагал в гору, к кузнице. Если приедет Исхак, он непременно зайдёт и объяснится с ним начистоту. Постарается уговорить снова вернуться в деревню, к родной земле.

Что для нездешнего человека значат вот эти названия: Акбуз-ат чишмәсе – Сивого коня ключ; Кыяр-тавы – Огурцова гора; Ахми-куаклыгы – кустарник Ахми. На взгляд этого самого нездешнего человека Огурцова гора – просто холм, ключи как ключи, ничем не замечательны. Но у Исхака, уверен, сердце отзывается больно и счастливо, когда он вспоминает эти названия. Так же, как у него самого…

Он, Хусаин, при слове «родина» в первую очередь вспоминает эти поля и холмы, эти ключи и овраги. Эти заросшие травой и бурьяном тихие деревенские проулки… Сначала их, а потом уже всю большую и необъятную Родину – её он любит именно потому, что существует эта, которую можно глазом и сердцем объять. И Исхак так же…

Радость и горе, любое сильное волнение срывают хоть на минуту с человека маску, обнажают его истинное лицо. Это Хусаин испытал, когда на него самого свалилась беда. Слабоват он тогда на поверку оказался, трусоват… Но что-то, видно, было в нём хорошее, раз люди не забыли, вспомнили, снова доверили свои достаток, можно сказать, своё благополучие и жизни. Потому никогда так просто не отмахнётся от старой Махибэдэр или другой такой старушки, всю жизнь отдавшей колхозу. Собрать бы все её труды, не дом – дворец отгрохать можно.

А Салих своё истинное лицо никогда и не скрывал. Хапуга. И сейчас на чужой беде капитал нажить хочет.

За эти пять лет, что прошли после первого провала Хусаина на посту председателя колхоза, он часто хотел, махнув рукой, взять и уехать в город, как Исхак. Спокойно жить, не глядя с тоской на небо, что пошлёт: дождь или вёдро. Но что-то держало его на родной земле, что-то, что было сильнее его. Но последней удерживающей силой было, очевидно, желание доказать Салиху Гильми и его прихлебателям, что повернутся ещё времена к добрым людям лицом, а к ним задом…

И времена начали потихоньку поворачиваться…

Со дня второго своего избрания Хусаин забыл, что такое покой, носился между деревней и райцентром, донимал дотошными расспросами специалистов из райземотдела. С утра до вечера пропадал на пастбищах, проверял запасы сенокосных угодий, составлял карты. Ходил на поклон к старику-лесничему, обещая выделить для его лошади часть фуража: надо было непременно договориться о разрешении косить большие лесные поляны. Он решил сделать упор на овцеводство. Отроги Уральских гор, где расположилась деревня Куктау, не очень-то годились для хлеборобства. Пусть в засушливые годы трава на склонах предгорий превращалась почти в труху, но овцы и в такие времена до самой глубокой осени жировали на горных пастбищах.