Михаил Зуев-Ордынец - Сказание о граде Ново-Китеже

А Сереже не очень нравится река. Тревожно как-то на ней. И особенно не нравится ему зловещий, хлюпающий и сосущий звук – глубинный, утробный голос реки. Даже Женьке он не нравится. Пес дремлет, свернувшись, а при каждом всхлипывании открывает один глаз и рычит на реку.

– Что это хлюпает там? – спросил Сережа.

– Водяной щи хлебает, – ответил капитан. Все засмеялись.

– Я вас по-серьезному спрашиваю, – обиделся было Сережа, но тоже засмеялся.

Всем весело, всем хочется дурачиться, шутить, все то и дело похохатывают, все верят, что недалек благополучный конец тяжелого пути.

– А как мы, Сережа, реку эту назовем? – спросил мичман, бултыхнув шестом по воде. – Ну-ка, подумай! Сережа подумал, выпятил нижнюю губу, потрогал ее пальцем и сказал нерешительно:

– Сердитая она какая-то… Ладно! Пускай и будет Сердитая.

На ночлег пристали к низкому, заросшему тальником берегу. Ужин, он же обед, был невеселым: очень маленькие были порции. Это скрыли от Сережи, подкладывая ему куски побольше. А утром, на рассвете, снова поплыли. И опять Сережа опасливо косился на тугие, напруженные речные струи с шапками желтой пены. А мичман радовался вслух:

– Тридцать узлов делаем, не меньше. Получается дай боже!

– Не очень хорошо получается! – откликнулся капитан. – Второй день ни деревни, ни рыбацкого стана не встречаем, ни даже охотничьей чемьи [6] Чемья – охотничья промысловая изба. . Не нравится мне это.

Капитан озабоченно оглядывал берега. Его тревожило безлюдье. Он хорошо знал родные шугаи, знал, как зашумела тайга в годы пятилеток: изыскатели, геологи, строители, лесозаготовители, охотники-промысловики. Шланы всякой тоже немало появилось, и с этим ему не раз приходилось встречаться. Уголовники, кержацкие [7] Кержаки – старообрядцы; слово происходит от названия Города Керженца – одного из центров старообрядчества. начетчики, бородатые копачи [8] Копачи – старатели, золотоискатели-одиночки. в необъятных шароварах, а вместе с ними тянутся к золоту прогоревшие нэпманы, спившиеся и проворовавшиеся кооператоры и прочие рыцари легкой наживы. Даже расстриженный поп по тайге путался, спиртоносом заделался – спирт для копачей дороже золота.

Куда же они теперь попали? Что за тайга такая загадочная, где за пять дней они не только человека – человеческого следа не встретили.

А Птухе не хотелось ни тревог, ни забот, ни опасений.

– Вон за тем поворотом сейчас деревня будет! – беззаботно крикнул он. – И я сразу в баню! Целый день буду париться.

За поворотом, где, по словам мичмана, должна быть деревня, они сначала услышали свирепый рев реки, а затем увидели залом из упавших с берегов, подмытых деревьев. Он перегораживал реки от берега до берега, как плотина.

– Полундра! Полный назад! – отчаянно крикнул мичман.

Три шеста уперлись в дно реки. Плот остановился и медленно пошел к берегу. Но что-то ударило его снизу, три крайних бревна оторвались от поворников, потом лопнули вицы, и бревна задрались одним концом кверху. На плот хлынула вода. Сережа почувствовал, что падает в реку. Схватив обеими руками Женьку, прижал его к себе и подумал: «Погибать, так вместе, а спасаться – тоже вместе». И тогда ноги его оторвались от плота, и он полетел куда-то вместе с Женькой. Это Виктор поднял их и выбросил на подошедший близко мягкий травяной берег. А когда Сережа встал на ноги, он увидел, как летит к завалу, крутясь на стрежне, разбитый плот. Капитан, Виктор и Птуха брели по пояс в воде к берегу.

…Они разожгли жаркий костер. На вбитых в землю кольях сушилась одежда.

Капитан, выливая из снятых сапог воду, улыбнулся Сереже:

– Совсем как в романах! Потерпевшие кораблекрушение, выброшенные на берег робинзоны! Нравится, Сережа?

– Знаете… не очень, – уныло ответил мальчик.

Ни Робинзоном, ни Кожаным Чулком, ни партизаном ему сейчас не хотелось быть. Сидеть бы сейчас дома в столовой и пить горячий-горячий, сладкий-пресладкий чай с любимым печеньем «Малыгин». Бывает же такая распрекрасная жизнь!

Нет, никогда больше не будет такой распрекрасной жизни! Сейчас они снова побредут по распадкам и сырым низинам, и Сережа попробует идти «своим ходом», как говорит по-морскому мичман. Забредут они в болото, где надо прыгать с кочки на кочку, а кочки будут противно сипеть, пищать и шевелиться под ногами, как живые. Его конькобежные теплые, на байковой подкладке, ботинки тотчас промокнут, ноги заломит, и от них пойдет по всему телу ледяной холод. А он будет все идти и идти, со слипшимися от засохшего пота волосами, с полынной горечью во рту, пока кто-нибудь, тоже измученный, не сжалится и не возьмет его себе на спину.

– Опять пешком пойдем? – невесело спросил он, обращаясь только к капитану.

Ратных так посмотрел на Сережу, словно прикидывал его на ладошке. Он увидел посеревшее лицо, бледные, обметанные губы, измученные глаза в трепетавших, словно перед слезами, пушистых ресницах. И Сережа понял, что капитан жалеет его и сомневается в его мужестве и твердости. Он собрал последние силы, измученные его глаза стали упрямыми, и он сказал с вызовом:

– Пожалуйста, не думайте… Я пойду. Сам пойду! Только сам!

– Никуда ты не пойдешь! – Капитан поднялся, снял сушившиеся на кольях, но не просохшие сапоги и начал их натягивать. – И никто не пойдет. Нет смысла всем нам снова тащиться по тайге. Вы люди непривычные, а я таежник. Пойду я один, в разведку.

Виктор ничего не ответил, только передернул плечами, словно от внезапного озноба. Птуха, в трусах и мичманке сидевший на корточках перед костром, поднялся и сказал с мрачной иронией:

– Понятно! Командир впереди на лихом коне. По Чапаеву! – Он вдруг заторопился и начал надевать одной рукой брюки, другой тельняшку. – Весь мир будет смеяться, если вы один пойдете. Я в момент! Подождите немного…

– Отставить, мичман! – жестким, командирским голосом остановил его капитан. – Пойду я один.

– Кошмарный характер у вас, товарищ капитан! – с сердцем сказал Птуха и шваркнул брюки об землю. – Нехай будэ гречка!

Капитан положил в карман пару галет, сунул за ремень топор и сказал тоном приказа:

– Ждите меня до утра. И без паники! Если услышите мой выстрел, пускайте ракету. Без этого не обнаруживайтесь.

Никто не спросил, перед кем нельзя обнаруживаться.

У всех было тревожно на душе. Что-то угрожает им, что-то сомкнулось вокруг, необъяснимое, но опасное.

Пламя костра предостерегающе шипит: «ти-ш-ше», а иной раз треснет, выстрелив раскаленным угольком. Много читал Сережа о таежных кострах, а теперь и сам сидит у настоящего костра в тайге. Красота! Все-таки жизнь не так уж плоха!

Сережа и Птуха сидят на поваленном буреломе. Мичман, сняв ботинки, выставив к костру ноги, шевелит пальцами и блаженно жмурится. Виктор лежит на подстилке из пихтовых лап и хрустящего пырея, притворяясь спящим. Но Сережа видит, как отражается пламя костра в его полузакрытых глазах. Женька тоже не спит, лежит, насторожив уши. В черной утробе тайги что-то бормочет, верещит, попискивает, но не слышно осторожных шагов возвращающегося капитана. Ушел он днем, а сейчас уже вылезла на небо скользкая молодая луна.