Джон Голсуорси - Патриций

Барбара удалилась с усмешкой на устах, а леди Кастерли, похлопав ладонью по деревянной скамье, сказала:

– Сядьте-ка, я хочу с вами поговорить.

Миссис Ноуэл повиновалась. И в ту же минуту леди Кастерли поняла, что ей предстоит на редкость трудная задача. Она-то думала, что встретит женщину, с которой можно будет не церемониться. А эта с ясными темными глазами и мягкой, изящной повадкой кажется такой доброжелательной – ей как будто можно бы сказать все, но, нет, не выходит! До чего неловкое положение! И вдруг она заметила, что миссис Ноуэл сидит очень прямо, – так же прямо, как она сама… даже прямее. Дурной знак… чрезвычайно дурной знак! Леди Кастерли поднесла к губам платок.

– Вы, должно быть, не верите, что на нас напал бык.

– Ну, что вы. Конечно, верю.

– Вот как! Но мне надо поговорить с вами о другом.

Лицо миссис Ноуэл дрогнуло, как может дрогнуть цветок, который вот-вот сорвут, и леди Кастерли снова поднесла платок к губам. И крепко-накрепко вытерла их, словно черпая в этом силы.

– Я старуха, – сказала она. – Поэтому не обижайтесь, что бы я ни сказала.

Миссис Ноуэл молча, в упор смотрела на гостью; и леди Кастерли вдруг показалось, что перед нею уже не та женщина. Что было в этом обращенном к ней лице? Эти большие глаза, мягкие волосы… губы внезапно сжались так плотно, стали совсем тонкие, в ниточку… Странно, непонятно, но ей почудилось, что перед нею ребенок, которого больно обидели.

– Я совсем не хочу вас обижать, моя дорогая, – вырвалось у леди Кастерли. – Вы, конечно, понимаете, речь идет о моем внуке.

Но миссис Ноуэл словно бы и не слышала; и на помощь леди Кастерли пришла досада, которая тотчас овладевает стариками, когда они сталкиваются с чем-то неожиданным.

– Его имя, – сказала она, – постоянно связывают с вашим, и это ему очень вредит. А ведь вы, конечно же, не хотите ему зла.

Миссис Ноуэл покачала головой, и леди Кастерли продолжала:

– С того вечера, когда ваш друг мистер Куртье вывихнул ногу, чего только не говорят. Милтоун поступил крайне опрометчиво. Вам это тогда, должно быть, и в голову не пришло.

– Я не знала, что кому-нибудь есть до меня дело, – с нескрываемой горечью ответила миссис Ноуэл.

Леди Кастерли, не сдержавшись, досадливо отмахнулась.

– О господи! Всем на свете всегда дело до женщины без определенного положения. Живете вы одна, не вдова, – конечно же, вы всем мозолите глаза, да еще в деревне.

Миссис Ноуэл искоса посмотрела на нее долгим, ясным, холодным! взглядом, который, казалось, говорил: «Даже вам».

– Я не вправе рассчитывать на вашу откровенность, – продолжала леди Кастерли, – но если вы окружаете себя тайной, надо быть готовой к тому, что люди истолкуют это наихудшим образом. Мой внук – человек самых строгих правил. У него свой, особенный взгляд на вещи, а потому вам следовало быть вдвойне осторожной, чтобы не скомпрометировать его, да еще в такое важное для него время.

Миссис Ноуэл улыбнулась. В этой улыбке ничего нельзя было прочитать, и леди Кастерли испугалась: ей почудилась в душе этой женщины скрытая сила и даже коварство. Неужели она так и не раскроет свои карты? И леди Кастерли сказала резко:

– Ни о чем серьезном тут не может быть речи.

– Вы совершенно правы.

Именно это леди Кастерли и хотела услышать, но прозвучало это так, что смысл был отнюдь не ясен. Сама порою прибегая к иронии, леди Кастерли в других терпеть ее не могла. Женщинам этот род оружия должен быть запрещен! Но в нынешние времена женщины стали какие-то помешанные, даже добиваются права голоса, и никогда не знаешь, что у них на уме. Впрочем, эта как будто не из таких. Она очень женственна… очень… из тех женщин, которые только портят мужчин, без меры их балуя. И хотя леди Кастерли пришла сюда с твердым намерением все, решительно все разузнать и положить этому конец, она испытала немалое облегчение, увидев у калитки возвратившуюся Барбару.

– Я уже могу идти, – сказала она. И, поднявшись со скамьи, с насмешливым полупоклоном бросила миссис Ноуэл: – Благодарю за приют. Дай мне руку, детка.

Барбара подала ей руку и через плечо улыбнулась миссис Ноуэл, нота не ответила на улыбку; не двигаясь, она смотрела им вслед расширенными, потемневшими глазами.

Они шли по тропинке, и леди Кастерли молча разбиралась в своих чувствах.

– А как насчет коляски, бабушка?

– Какой коляски?

– Которую вы мне велели заказать.

– Надеюсь, ты не приняла это всерьез?

– Нет.

– Ха!

Они прошли еще немного, потом леди Кастерли вдруг сказала:

– Она не так-то проста.

– И даже загадочна. Боюсь, вы не были к ней добры.

Леди Кастерли подняла глаза на внучку.

– Терпеть не могу эту вашу новомодную привычку ничего не принимать всерьез. Даже быков, – прибавила она с хмурой усмешкой.

– И коляски, – откинув голову, со вздохом сказала Барбара.

Она закрыла глаза, а губы ее приоткрылись. «Очень хороша, – подумала, глядя на нее, леди Кастерли. – Я не представляла себе, что она так хороша… вот только великовата». И прикрикнула на Барбару:

– Закрой рот! Муха влетит!

Больше они не обменялись ни словом, пока не вошли в подъездную аллею. И тут леди Кастерли спросила резко:

– Кто это там идет?

– По-видимому, мистер Куртье.

– Что это ему вздумалось, с больной-то ногой?

– Хочет поговорить с вами, бабушка.

Леди Кастерли круто остановилась.

– Ты хитрюга, – сказала она. – Прехитрая хитрюга. Смотри, Бэбс, я этого не потерплю!

– Не придется терпеть, бабушка, – шепнула Бэбс. – Я вас от него избавлю.

– И куда только смотрит твоя мать! – рассердилась леди Кастерли. Много воли тебе дает. Ты ничуть не лучше, чем была она в твои годы!

– Хуже! Сегодня ночью мне снилось, что я могу летать.

– Только попробуй, – сурово сказала леди Кастерли, – увидишь, чем это кончится! Доброе утро, сэр! Напрасно вы не в постели.

Куртье приподнял шляпу.

– Смею ли я нежиться в постели, когда вы уже на ногах! – И мрачно прибавил: – С угрозой войны покончено!

– А-а, значит, вам здесь больше нечего делать, – сказала леди Кастерли. – Теперь вы, надо полагать, вернетесь в Лондон.

Тут она взглянула на Барбару: странно, глаза у нее полуприкрыты, а губы улыбаются… Кажется, она даже покачала головой – или, может быть, это только почудилось?

По милости леди Вэллис, покровительницы птиц, в Монкленде сов не стреляли, и на благо всем, кроме мышей-полевок, эти бесшумно летающие духи сумерек кричали и охотились без помехи. Невидимые, они рассекали ночную тьму, окутывавшую фермы, коттеджи и поля. Они долетали даже до каменного истукана, – быть может, эти мудрые птицы даже знали, когда и откуда он тут взялся. От домика Одри Ноуэл их было не отогнать: они облюбовали себе уютное местечко в сплошной стене старого остролиста, и казалось, они охраняют хозяйку этого крытого соломой замка: так часто слышалось хлопанье их крыльев, так негромко и протяжно они перекликались, точно часовые на посту. Теперь, когда установились теплые дни и полевки радовались жизни и были в самом соку, совы находили их на редкость лакомым блюдом, и каждая пара вскармливала ими своих ненаглядных птенчиков – очень важных, головастых и глазастых и пока еще не знавших, что делать со своими крыльями. Начиная с полудня (ибо тут были и рогатые совы, которые не боятся света) и до ночи, когда все засыпает и никто их не слышит, они кричали неутомимо, приветствуя большую, молчаливую бескрылую птицу, которая днем бесшумно скользила над мышиными норками, а утром и вечером, примостившись в большой квадратной дыре наверху стены, чистила свои перья – то белые, то голубые, то серые. И они никак не могли понять, почему эта благородная сова никогда не охотится и не издает протяжных криков.