Эжен Сю - Вечный жид

Адриенна, редко выезжавшая иначе как в карете, плохо знала город; обычаи министров ей были знакомы еще менее; кроме того, она так доверяла доктору, что решительно не усомнилась ни в одном его слове.

С самого отъезда из дворца Сен-Дизье у доктора вертелся на языке вопрос, задать который Адриенне он не решался, боясь себя скомпрометировать. Когда она заговорила об ожидаемом наследстве, о чем ему никто не сообщил ни слова, Балейнье, тонкий и ловкий наблюдатель, заметил смущение и испуг княгини и аббата. Он сразу догадался, что заговор против Адриенны (заговор, в котором он слепо принимал участие, повинуясь приказанию ордена) должен был иметь отношение к интересам, которые от него скрывали, и он нетерпеливо жаждал узнать эту тайну. Как и у всех членов таинственной конгрегации, привычной к доносительству, в докторе развились, как он сам чувствовал, все отвратительные пороки, свойственные его сообщникам, – например, зависть, подозрительность и ревнивое любопытство. Не отказываясь служить замыслам д'Эгриньи, Балейнье горел желанием узнать, что тот от него скрывает. И, преодолев нерешительность, он наконец обратился к Адриенне, не желая упускать благоприятного случая:

– Сейчас я задам вам один вопрос… Если вы его сочтете нескромным… то не отвечайте.

– Продолжайте, пожалуйста.

– Перед приходом полицейского комиссара к вашей тетушке вы, кажется, упомянули о каком-то громадном богатстве, которое от вас до сих пор скрывали?..

– Да… это правда…

– Похоже, что ваши слова… очень встревожили княгиню? – продолжал доктор, отчеканивая каждое слово.

– Настолько сильно встревожили, – сказала Адриенна, – что мои подозрения относительно некоторых вещей перешли в полную уверенность.

– Нечего мне вам и говорить, дорогой друг, – вкрадчивым тоном уверял Балейнье, – что если я об этом завел речь, то единственно с целью предложить свои услуги, если они вам понадобятся… Но если вам кажется, что разговор этот неуместен… то считайте, что я ничего не сказал.

Адриенна серьезно задумалась. После нескольких минут молчания она сказала:

– Что касается этого дела, то… тут есть вещи, о которых я не знаю и сама… другие могу вам сообщить… но о некоторых должна буду умолчать… Но вы так ко мне добры сегодня, что я рада лишний раз доказать вам свое доверие.

– В таком случае лучше ничего не говорите, – сокрушенно и проникновенно ответил Балейнье. – Это будет похоже на плату за услугу! А я уже тысячу раз вознагражден тем, что имею удовольствие быть вам полезным.

– Вот в чем дело, – продолжала девушка, не обращая внимания на щепетильность доктора. – У меня есть данные, что рано или поздно наша семья получит громадное наследство… Оно должно быть разделено между всеми ее членами… из которых многих я совсем не знаю… После отмены Нантского эдикта наши предки рассеялись по разным странам, и у их потомков разные судьбы.

– Вот как? – живо заинтересовался доктор. – Где же это наследство? От кого оно? В чьих оно руках?

– Не знаю.

– Как же вы заявите о своих правах?

– Это я скоро узнаю.

– Кто вам об этом сообщит?

– Это я не могу вам сказать.

– Кто вам сообщил об этом наследстве?

– Это я тоже не могу вам сказать… – проговорила Адриенна нежным и грустным голосом, странно противоречившим ее обычной живости. – Это тайна… Странная тайна… Когда вы видели меня в особенно возбужденном состоянии, именно тогда я и размышляла о необыкновенных явлениях, сопровождающих эту тайну… Да… и в эти минуты много великих, прекрасных мыслей пробуждалось во мне…

И Адриенна замолчала, погрузившись в глубокое раздумье.

Балейнье не пытался ее развлекать.

Во-первых, она не замечала дороги, а во-вторых, он и сам был не прочь обдумать на свободе все, что ему удалось узнать. С обычной для него проницательностью, он догадался, что наследство составляло предмет главных забот д'Эгриньи, и он мысленно решил непременно об этом донести куда следует. Одно из двух: или д'Эгриньи действовал по приказу ордена, и тогда его донос только подтвердит существующий факт; или же аббат действовал по собственному усмотрению, и тогда донос также был бы небесполезен, открывая эту тайну.

Тишина в карете не прерывалась даже шумом колес, так как карета ехала по пустынным улицам, покрытым глубоким снегом.

Несмотря на свое коварство, хитрость, дерзость и полное заблуждение его жертвы, доктор все-таки не совсем был уверен в результатах своего замысла. Подходила решительная минута, и довольно было малейшей неловкости, чтобы возбудить подозрение Адриенны и погубить весь его план.

Девушка, утомленная волнениями этого тяжелого дня, вздрагивала от холода, так как забыла второпях накинуть шаль или манто. Уже некоторое время карета ехала возле высокой стены, вырисовывавшейся белой полосой на темном фоне неба. Стояла глубокая и угрюмая тишина.

Карета остановилась.

Лакей подошел к большим воротам и постучал. Сначала два быстрых удара, затем через несколько секунд один удар.

Адриенна не заметила этого, так как стучал он негромко, да и Балейнье нарочно в этот момент заговорил, чтобы она не услыхала этого сигнала.

– Наконец-то мы приехали! – весело сказал он девушке. – Будьте же обворожительны, то есть будьте сама собой!

– Не беспокойтесь, постараюсь, – улыбнулась Адриенна, а затем прибавила, дрожа от холода: – Какой жуткий мороз! Откровенно вам сознаюсь, дорогой доктор, что не без удовольствия вернусь домой в свою красивую, теплую, светлую гостиную, после того как съезжу за бедными девочками, моими родственницами, к матери нашего протеже. Вы знаете, как я ненавижу холод и мрак!

– Это вполне понятно, – любезно отвечал Балейнье. – Красивейшие цветы распускаются только в тепле и при свете.

Пока доктор и мадемуазель де Кардовилль обменивались этими словами, тяжелые ворота со скрипом отворились, и карета въехала во двор. Доктор вышел первым, чтобы предложить руку Адриенне.

Карета остановилась у засыпанного снегом невысокого подъезда, который вел в вестибюль, освещенный одной лампой.

Адриенна, под руку с Балейнье, поднялась по скользким ступеням.

– Как вы дрожите! – заметил доктор.

– Да, я страшно озябла, – ответила девушка, – второпях я забыла что-нибудь надеть. Но какой мрачный вид у этого дома! – прибавила она, поднявшись на крыльцо.

– А это маленький особняк, как его называют, sanctus sanctorum [172]министра; сюда он удаляется от людского шума, – улыбаясь сказал Балейнье. – Потрудитесь войти.

И он отворил дверь в просторный, совершенно пустынный вестибюль.

– По правде говоря, – продолжал он, стараясь под видом веселости скрыть охватившее его беспокойство, – дом министра – дом выскочки: ни одного лакея (или, лучше сказать, ни одного служащего) в передней. Но, к счастью, – прибавил он, отворяя дверь в следующую комнату, – «В серале вырос я, его все входы знаю!»