Эжен Сю - Вечный жид

Д'Эгриньи сделал вид, что ничего не может понять в этом ответе, и удивленно взглянул на участников собрания.

– Ласточка? Что она хочет этим сказать? – спросил аббат барона, делая последнему знак, который тот хорошо понял.

– Не знаю… что-то говорят о кроте, – глядя, в свою очередь, на доктора, повторил барон. – Непонятно… бессмысленно…

Княгиня, казалось, разделяла общее изумление.

– Итак, это все, что вы мне можете сказать в ответ?

– Несомненно, – отвечала Адриенна, удивленная тем, что все делали вид, будто не понимают ее образного сравнения, обычного в ее поэтическом, красочном языке.

– Ну, княгиня, полноте, – добродушно улыбаясь, заметил Балейнье, – надо быть поснисходительнее… Наши Адриенна ведь такая горячая, взбалмошная головка!.. Право, это прелестнейшая сумасбродка из всех, каких я знаю… Я ей тысячу раз это говорил на правах старого друга, которому многое дозволено…

– Я понимаю, что пристрастие к мадемуазель Адриенне заставляет вас снисходительно относиться к ее выходкам; – промолвил аббат как бы в упрек доктору, казалось ставшему на сторону мадемуазель де Кардовилль. – Но согласитесь, что это более чем странные ответы на очень серьезные вопросы!

– К несчастью, мадемуазель не понимает всей важности нашего собрания, – резко заявила княгиня. – Быть может, теперь, когда я выскажу ей свои приказы, она поймет это.

– Нельзя ли поскорее, тетушка?

И Адриенна, сидевшая на другом конце стола, против тетки, очаровательно и насмешливо оперлась подбородком на свою точеную руку и, казалось, с нетерпением ждала, что ей скажут.

– С завтрашнего дня, – начала княгиня, – вы покинете ваш павильон, отошлете ваших девушек… займете две комнаты в этом доме, пройти в которые можно только через мои покои… Вы не сделаете одна ни шагу, вы станете посещать со мной все церковные службы; управлять своим имуществом до совершеннолетия вы не будете, а относительно срока его наступления мы решим на семейном совете. Пока же я буду заботиться о вашем туалете: он будет скромен и приличен, как подобает… денег в руках у вас не будет… Вот вам мои приказания и моя воля…

– И, кроме полного одобрения, они ничего не заслуживают, – сказал барон. – Можно только пожелать, чтобы вы проявили полнейшую твердость. Пора положить конец всем этим сумасбродствам…

– Самое время покончить с этими скандалами… – прибавил аббат.

– Но оригинальность ума… возбужденный, пылкий нрав могут служить, мне кажется, извинением… – скромно и боязливо вымолвил доктор.

– Конечно, господин доктор, – сухо обратилась княгиня к Балейнье, превосходно игравшему свою роль, – но с таким характером поступают так, как он того заслуживает.

Госпожа де Сен-Дизье говорила с такой твердой уверенностью, что, казалось, она не сомневалась в возможности привести в исполнение то, чем угрожала племяннице… Трипо и д'Эгриньи вполне с ней соглашались, и Адриенна начала догадываться, что дело затеяно весьма серьезное. Ее веселость сменилась тогда горькой иронией и выражением возмущенной независимости; она вскочила с места, слегка покраснев, глаза ее заблистали гневом, розовые ноздри раздулись и, гордым движением головы тряхнув своими золотистыми вьющимися локонами, после минутного молчания она резким тоном сказала тетке:

– Вы говорили о прошлом… Этим вы заставили меня, к моему глубокому сожалению, коснуться его… Вы правы, я оставила ваш дом… Я больше не могла жить в атмосфере низкого коварства и лицемерия… Вот почему я ушла…

– Мадемуазель, – воскликнул д'Эгриньи, – ваши слова дерзки и безумны!..

– Раз вы меня прервали, господин аббат, позвольте мне сказать вам два слова… – возразила с живостью Адриенна, пристально глядя на д'Эгриньи, – скажите, какой пример я могла почерпнуть в доме моей тетки?

– Самый лучший пример.

– Самый лучший? Это не пример ли ее обращения на путь истины, обращения, сходного с вашим обращением?

– Вы забываетесь! – побледнев от гнева, воскликнула княгиня.

– Я не забываюсь: я только не забываю… как и все… У меня не было ни одной родственницы, которая могла бы меня приютить: вот почему я захотела жить одна… Я стала сама тратить свои деньги… Но это потому, что я предпочла их тратить на себя, чем отдавать их на расхищение г-ну Трипо.

– Мадемуазель! – воскликнул барон… – Как вы осмеливаетесь…

– Довольно, – с жестом глубокого презрения прервала его Адриенна, – довольно, я говорю о вас… но не с вами… Итак, – продолжала она, – я стала тратить свои деньги по собственному вкусу: я украсила выбранное мною помещение; вместо безобразных, неловких служанок я нашла себе в прислужницы бедных, но хорошеньких и благовоспитанных девушек: ввиду того, что их воспитание не позволяло им покоряться тому унизительному обращению, с которым относятся обыкновенно к служанкам, я старалась быть с ними доброй и внимательной: они мне не служат, а оказывают услуги; я им плачу деньги, но испытываю, кроме того, признательность… Конечно, вам непонятны все эти тонкие оттенки… я это знаю. Любя все прекрасное и молодое, я придумала им хорошенькие туалеты, подходящие к их миленьким личикам. Относительно моих туалетов: мне кажется, никому до этого нет дела, кроме моего зеркала. Я выхожу одна, потому что люблю идти, куда хочу. Я не посещаю обеден… да, это правда: но если бы была жива моя мать, я объяснила бы ей свои верования, и знаю, что она в ответ наградила бы меня нежным поцелуем… У меня в комнате стоит языческий алтарь в честь юности и красоты… Но это потому, что я поклоняюсь Создателю во всех его дивных творениях… во всем, что Он создал прекрасного, честного, доброго, великого. Я всегда, и днем и ночью, из глубины сердца твержу одну молитву: благодарю тебя, Господи, благодарю!.. Вы говорите, что господин Балейнье часто заставал меня в возбужденном состоянии… Это правда, да… Но это случалось потому, что в эти минуты, отбросив мысли обо всем гадком, низком и злом, что делает для меня таким горьким мое настоящее, я уносилась мечтой в будущее… И тогда мне открывались такие дивные горизонты… я видела такие ослепительно чудные виденья, что невольно приходила в какой-то божественный экстаз… я не принадлежала более земле…

Лицо Адриенны совершенно преобразилось при этих словах, высказанных с пылким увлечением: оно казалось сияющим; чувствовалось, что для девушки в эту минуту не существовало окружающего.

– Это потому, – продолжала она, все более и более возбуждаясь, – что в эти минуты я дышала чистым, животворящим воздухом свободы… Да… воздухом свободы, укрепляющим тело, драгоценным для души!.. Да, в эти минуты я видела женщин, моих сестер… не униженных эгоистичным господством, тем грубым и переходящим в насилие господством, которому они обязаны всеми соблазнительными пороками рабства; господством, прививающим обольстительную лживую кокетливость, пленительное коварство, притворную ласковость, обманчивое смирение, злобную покорность… Нет!.. я видела моих сестер, благородных сестер, спокойными и чистосердечными, потому что они были свободны… Я видела их верными и преданными, потому что им был предоставлен свободный выбор… Я видела их чуждыми высокомерию и угодливости, потому что над ними не было господина, которому нужно была бы льстить… Я видела их, наконец, любимыми, уважаемыми и оберегаемыми, потому что они имели право вырвать из бесчестных рук свою честно данную руку! О сестры мои! дорогие мои сестры!.. Я чувствую и верю, что это не обманчивые, утешительные мечты… Нет, это святые надежды, которые должны когда-нибудь исполниться!