Маргарет Вудс - Деревенская трагедия

– Отец её говорил мне, что она пошла в нашу семью. У тебя есть что-то общее с твоею теткой Сюзанной, и действительно, моя милая… знаешь, с той, которая умерла в чахотке, вот уж тому минуло в Михайлов день как раз двенадцать лет…

– Я бы ничуть не удивилась, если бы в недалеком будущем и Анна умерла в чахотке, – заметила Селина, равнодушно осматривая дочь с головы до ног. – Она, в самом деле, вся в отца. Была у нас еще девочка, Юлия, вот та была похожа на меня, – большая такая, славная, здоровая девочка. Если бы не скарлатина, я бы, кажется, сумела воспитать ее, – ну, а все другие дети, можно сказать, со дня рождения дышат на ладон.

Пока она говорила, деверь медленно вытаскивал из бокового кармана связку запачканных писем и несколько истертых плоских кожаных бумажников.

– Ведь, вы знаете, что бедный брат мой писал мне, чтобы я приехал и забрал к себе Анну? – спросил он.

Селина об этом, по-видимому, ничего не знала. По примеру многих людей, желающих распорядиться значительным и важным наследством, её муж высказался только тогда, когда очутился под защитой могилы, не желая при жизни начинать борьбу, которую должно было вызвать его посмертное распоряжение.

Селина, однако, не была особенно расположена вести борьбу. Она простояла несколько минут молча, опустив глаза, как бы взвешивая мысленно свое положение. Она мигом смекнула, что, при недостаточном знакомстве с юридическою стороной дела, она могла без всякой выгоды для себя столкнуться с законным правом деверя над Анной; а в таком случае лучше добровольно уступить. Как бы то ни было, вряд ли выгодно было для неё оставлять при себе дочь, принимая во внимание несоответствие между склонностями матери и дочери. В Анне была какая-то врожденная порядочность, которая делала её общество для Селины часто тягостным и не предвещала много пользы для матери при том образе жизни, который она уже наперед себе начертила. Но высказать откровенно свою готовность отделаться от дочери было бы глупо, тем более, что таким путем она теряла лишний шанс получить хоть немного денег в вознаграждение за свою материнскую жертву.

– Все это так, – захныкала она в ответ, приготовляя носовой платок для ожидаемых слез, – но сами посудите, как тяжело для бедной вдовы лишиться единственной дочери как раз в такие годы, когда она может быть полезна матери.

– Ведь, это для её же пользы, мистрис Джордж, вы это знаете.

– Как! от меня отбирают моего единственного ребенка, так что мне не с кем будет даже промолвить слова, а она, к тому же, такая мастерица у меня для всякого шитья! Ей часто удавалось уже зарабатывать по полтора шиллинга в день за штопанье носков и белья.

Её утверждение, очевидно, страдало неточностью, вследствие чего произошел мгновенный обмен сердитых взглядов между матерью и дочерью.

Между тем, Джемс Понтин осторожно развернул два скомканных письма и разложил их на столе перед своею невесткой; но глаза последней быстро перенеслись дальше, к другой жесткой бумажке, поменьше первых, которую деверь медленно расправлял на столике. При этом пальцы его не спешили расстаться с бумажкой: в такие тяжелые времена не легко человеку расставаться с пятью фунтами, но что же делать? Никто из Понтинов никогда еще не обижал семьи в денежном отношении, да, к тому же, уплатив эту сумму, он рассчитывал покончить все счеты с Селиной.

– Ведь, это для её же пользы, – медленно повторил он. – Кроме того, вот вам, мистрис Джордж, возьмите эти пять фунтов. Они более чем достаточно покроют всякие убытки, которые вы можете при этом понести. Но помните, больше вы ничего и никогда не получите.

Он еще не успел договорить этих слов, как уж деньги вместе с носовым платком очутились в кармане Селины.

– Это, без сомнения, для её пользы, мистер Понтин, как вы сами говорите, – подхватила она с живостью. – Вы, вероятно, заедете за ней завтра рано утром?

– Неужели вы думаете, что я соглашусь провести ночь в Лондоне? – возразил он почти негодующим тоном. – Мне и без того не в моготу в вашем городе. Нет ужь, сделайте одолжение, если вопрос об отъезде Анны решен, проститесь с ней сегодня, – не все ли вам равно, завтра или сегодня? Не много времени, вероятно, потребуется ей, чтобы собрать свои пожитки, и если мы с ней захватим сегодняшний поезд, то до сумерек еще будем дома.

– Слышишь, Анна? Ну-ка, поварачивайся! – сказала горюющая мать, всовывая деньги в старый кошелек и стягивая его резиновою тесемкой.

Анна, которая до того времени стояла молча, прислонившись к кровати, тотчас выпрямилась с растерянным видом и, открыв коммод, начала перебирать в нем крохотную и жалкую кучу изношенных одежд. Мать её разостлала на полу лист оберточной бумаги, который должен был служить чемоданом на дорогу, и начала суетливо укладывать её вещи.

– Что это за дрянь ты берешь с собой? – немного погодя спросила она презрительно у дочери.

– Вещи эти принадлежали отцу, – отрезала Анна, и с этими словами углы её кроткого детского рта приняли то выражение непреодолимого упорства, которое было так хорошо известно Селине. При других обстоятельствах это не удержало бы мать от ссоры с девочкой, хотя она и знала, что при этом добиться чего-нибудь от дочери было совершенно невозможно, но в данное время деньги, находящиеся в её кармане, наполняли все её существо блаженством, похожим даже на благодушие, под влиянием которого она оставила дочь в покое.

Действительно, не много времени понадобилось Анне, чтобы собрать свои ничтожные пожитки. Очень скоро неуклюжий узел в оберточной бумаге, внешний вид которого так неприятно знаком обычному путешественнику третьего класса, очутился в руках дяди, и Анна вскоре уже стояла около него совсем готовая к отъезду, в черной шляпке, обшитой грубым крепом, и в худом плаще с капюшоном.

– Прощай, Анна, – сказала Селина, как бы птичьим клювом дотрогиваясь губами до её щеки. – Постарайся вести себя лучше у дяди, чем ты вела себя у меня.

– Маменька, я жалею, если дурно вела себя относительно вас, и надеюсь, что вы простите мне, – отвечала девочка безжизненным, формальным тоном, а затем последовала за дядей все с тем же неподвижным и потерянным взглядом. Но, дойдя до двери, она неожиданно и круто повернулась, как будто Анну кто-нибудь позвал, и остановилась, как вкопанная, напряженно уставясь на кровать. Джемс Понтин тоже остановился в изумлении, держась за ручку двери. Он собирался тронуть ее за плечо, как вдруг, не говоря ни слова, одним прыжком она очутилась на другой стороне комнаты, бросилась на кровать и зарыдала глухими судорожными рыданиями.

– О, отец, отец! – простонала она, – отец!

Дядя подошел к ней и стал у кровати.

– Успокойся, дитя мое, – проговорил он с участием, – не нужно так огорчаться. Все к лучшему.