Аннэ Фрейтаг - Вечность в тебе [litres]

– Прекрасно тебя понимаю. Однако почти всегда получается так, что кого-то, да приходится разочаровать. Проблема в том, что простить разочарование себе труднее всего. Поэтому не так важно, что думают другие. По сути, важно только то, чего хочешь ты сама.

Она откусывает пиццу, и в комнате воцаряется благоговейная тишина. Ее слова медленно просачиваются в мой разум. И я знаю: они что-то меняют во мне.

– Значит, комната твоего брата теперь совершенно пуста? – спрашивает доктор Фалькштейн.

– Да, – говорю я, – Позавчера мы с мамой и Джейкобом разобрали мебель. Теперь там нет ничего.

– Это, должно быть, было непросто.

– Поначалу, – соглашаюсь я. – Но потом уже нет.

– Что вы сделали с компакт-дисками?

– Мы их пожертвовали.

– А шариковые ручки? – спрашивает он.

– Раздарили.

– И что, каждая из вас сохранила только одну вещь?

– Да.

– Это впечатляет, – отвечает он. – И что вы теперь будете делать с комнатой?

– В моем письме брат ничего не написал на этот счет, – объясняю я, – но в письме матери говорилось, что она должна сдать ее в аренду.

Доктор Фалькштейн удивленно поднимает брови.

– Он требует довольно многого.

– Кристофер всегда требовал многого.

– И как ты к этому относишься? Я имею в виду, что ты думаешь об этой идее?

– Он намеренно не вписал это требование ни в одно из заданий. Он оставляет это решение моей матери.

– Хорошо, – говорит доктор Фалькштейн. – Но что ты думаешь об этом?

– Мама тоже задала мне этот вопрос. Честно говоря, не знаю. Комната пуста. А теперь, когда его вещей там больше нет, это всего лишь комната. – Я делаю паузу. – Вы понимаете, что я имею в виду?

– Думаю, да, – говорит доктор Фалькштейн.

Несколько секунд он молчит, и я говорю:

– Коллега моей матери сейчас разводится. Она ищет жилье.

– Этот вариант подошел бы отлично, – говорит он.

– Да, – отвечаю я, – согласна. И эта коллега очень мила. Я знаю ее много лет.

– Звучит хорошо. И, может быть, тогда твоей маме не придется так много работать.

– Может быть, – говорю я, хотя сомневаюсь, что такое когда-нибудь произойдет. Такова моя мать. Ей необходима ее работа. Она – ее часть. И она дает ей ощущение контроля в мире, полного хаоса. Она спасла маме жизнь, когда ее сын разрушил ее почти до основания. Мне потребовалось время, чтобы это понять. Но теперь я ее понимаю.

Доктор Фалькштейн откладывает в сторону свой блокнот.

– Я бы сказал, что это все, – говорит он. – Нам не нужно продолжать терапию, если тебе не хочется.

– Вы хотите сказать, что я исцелена? – с сарказмом спрашиваю я, наклонив голову.

– Ты на очень хорошем пути, – отвечает он с улыбкой.

У него отеческий взгляд. Как у хорошего друга, о котором я почти ничего не знаю.

– Значит, чисто теоретически, мы могли бы продолжить разговор, – говорю я. – Например, раз в две недели.

– Верно. Теоретически могли бы.

– Хорошо, – говорю я, и мы встаем. Доктор Фалькштейн, как всегда, провожает меня до выхода. Мы проходим мимо приемной, и он открывает мне дверь. – Значит, увидимся в среду через две недели? – спрашиваю я.

Доктор Фалькштейн улыбается и кивает.

– В среду через две недели. Береги себя, Луиза.

– Вы себя тоже.

Когда незадолго до шести я возвращаюсь домой, в квартире темно. Мамы еще нет, но она точно скоро придет.

Я включаю свет, закрываю за собой дверь и вешаю куртку. Оборачиваясь, я замечаю, что впервые за долгое время все двери в коридор распахнуты настежь. Это чувство так отличается от того, что было раньше. Я ставлю рюкзак на пол и иду в бывшую комнату Кристофера. Все белое, стены голые, и, когда говоришь, раздается эхо. Я пытаюсь представить здесь своего брата. Но не получается. Его больше нет.

Я слышу, как в замок вставляют ключ, а затем раздаются мамины шаги.

– Пчелка? – зовет она. – Пчелка, ты дома?

Я хочу ответить «Да, в комнате Кристофера», но это больше не комната Кристофера. Это просто пустое пространство.

– А, вот ты где, – говорит мама, подходя ко мне. – У меня есть кое-что для тебя. – Короткая пауза. – Так, безделица.

– Да? И что же? – в моем голосе скептицизм и любопытство.

– Вот.

Она протягивает мне три компакт-диска: «Loc-ed After Dark», «Vulture Street» и «Get Born».

– Ты оставила их у себя? – напряженно спрашиваю я.

– Конечно, нет. Мы же договорились, забыла? – улыбается она. – Эти я заказала для тебя позавчера. Сегодня их доставили. – Пауза. – Я хотела, чтобы они были у тебя. Они новые. Но воспоминания – те же.

При этой фразе у меня пересыхает горло и сжимается грудь. Если я отвечу сейчас, то заплачу.

– Не возражаешь, если я включу музыку? – спрашивает мама.

– Нет, – говорю я, и ее лицо расплывается у меня перед глазами.

Начинается песня, и мое сердце бьется быстрее. Как будто после смерти Кристофера оно работало слишком медленно. «Are You Gonna Be My Girl» группы Jet. Мой брат любил эту песню. Она играла два лета подряд. А сейчас начинается третье.

Когда мама включает стереосистему в гостиной на полную, мне кажется, что весь дом вибрирует. Каждая стена, каждое окно, каждая клеточка в моем теле. Слезы бегут по моим щекам, и я не знаю почему.

Мама входит в комнату. Она улыбается. А потом начинает танцевать. Свободно и беззаботно. Так же, как тогда – Кристофер. С широко раскинутыми руками и выражением лица, будто она не от мира сего. Я смотрю, как она танцует, вижу, как она отпускает себя, и позволяю себе заразиться. Песня течет сквозь меня. Голос певца, гитары, басы, барабаны. Я – эта песня. Я – мой брат. А потом я танцую. Танцую так, как никогда не танцевала. И дело не в красоте танца, не в том, чтобы кому-то понравиться или угодить, – важен момент. Слова Кристофера всплывают в моих мыслях и снова гаснут. Как и он сам. Я вижу его улыбку. И смех. Я вижу, как он сидит в своей гребной лодке, на самом верху на небе, почти на другой стороне. И я танцую.

В одной из записных книжек Кристофера я нашла слово «тарантизм». Этот термин – производное от названия паука тарантула, и обозначает психическое заболевание, вызванное укусом насекомого, нередко сопровождаемое неконтролируемым желанием танцевать. Современная интерпретация этого термина такова: преодоление меланхолии с помощью танцев. Может быть, это как раз то, чем мы сейчас занимаемся. Может быть, это наш способ попрощаться. Или мы просто живем.

Затем начинается любимая часть Кристофера. Гитары ускоряются, певец поет громче, и мы приближаемся к кульминации. И танцуем. Мы с мамой, в бывшей комнате Кристофера.

Мы с Джейкобом в ванной, и я наблюдаю за ним в зеркало: он так сконцентрирован, что мне приходится сдерживать смех. Во время тренировок по боксу он выглядит так же.