Иван Зорин - Время сомнамбул

Дети Варгиных возвратились в рыбацкий поселок, в родительский дом. Прислонившись к бревенчатым стенам, родители сидели в обнимку, не расставаясь и во сне, вместе деля удары судьбы и жизнь, как поклялись при венчании, были, казалось, неразлучны они и в смерти. Не вылезая из машины, дети долго смотрели на них, пока не убедились, что старики, обветренные, исхудавшие, обгоревшие на блестевшем в океане нещадно палящем солнце, живы.

— Слава богу! — подняв на ноги, обнял мать старший. — Мы дома, мама, теперь все будет хорошо.

Мать открыла глаза, и он заметил, или это ему только показалось, слабую улыбку, едва тронувшую ее почерневшее морщинистое лицо. Вадим Петрович Варгин, владелец двух рыбацких баркасов, уважаемый в городе человек, постарел на десять лет. Он стоял в лохмотьях, как пилигрим, бредущий неизвестно к каким святыням, и смотрел на младшего сына, будто впервые его видел. Не зная, как себя вести, сын смущенно переминался. Глаза у Вадима Петровича заблестели. Нет, он определенно видел этого человека. В каком из бесчисленных снов? Наползая друг на друга, сны, бывало, повторялись, рождая чувство давно виденного. Вот и этот вернулся. Вадиму Петровичу сделалось тепло, радостно, значит, сон сулил хорошее, значит, это не кошмар. Горячая волна залила его, открыв рот, как это бывает во сне.

«Ничего не понимает, — брезгливо скривился сын. — Обыкновенный идиот». Он сделал над собой усилие, шагнув вперед, чтобы обнять человека, бывшего когда-то его отцом, возившим его на плечах и сажавшим за столом на колени. «Иго-го, лошадка! — тряся ногой, заставлял он его подпрыгивать. — Поскакали!» — «Исчо! Исчо! — разгоряченный просил он. — Ну, папочка, сильнее!»

Помнит ли отец ту игру? Он мельком бросил на него взгляд и тут заметил катившиеся по щекам слезы, терявшиеся в жестких складках у губ.

Сыновья привезли еду, как и прежде, все уселись за длинный струганый стол, накрытый заляпанной скатертью. Старики с жадностью накинулись на мясо, ели руками. Охрана, согласно инструкции, первым делом изъяла столовые приборы, мало ли что взбредет в голову сомнамбулам, и в лагере от них давно отвыкли.

— Эх, брат, — сказал старший сын, перехватив взгляд младшего, — надо принять их такими. Они же нянчились с нами, агукавшими и носившими подгузники. Теперь наш черед.

— Ты себя уговариваешь? — огрызнулся младший. — А меня не надо, я сыновний долг помню. Только что будет, когда мы станем такими же? И случится это, возможно, скоро.

Отложив вилку, старший посмотрел сосредоточенно.

— Станем, так станем, — твердо произнес он. — Все равно деваться некуда. А стариков я не брошу, будем пока жить как раньше. — Помолчав, он добавил: — А на тебя, если уйдешь, не обижусь, тут каждый сам решает.

Младший пожал плечами.

— Да нет, я остаюсь. Сам же сказал, идти все равно некуда.

Старший, отломив хлеба, предложил отцу.

— Хорошо. А позже надо Неклясова навестить, он тут один остался.

Сашок Неклясов, первый из заболевших, тоже никуда не выезжал из своей хижины. Отсутствия других сомнамбул, схлынувших в одночасье, он не заметил, как не замечал раньше их присутствия. Он жил, как и прежде, своей жизнью, пребывая в скорлупе своего сна. Но появление детей Варгиных, с которыми он вырос, сколько раз вместе рыбача на взятом без спроса баркасе их отца, пробило брешь в глухой стене его снов. Воспоминания, одно ярче другого, ворвались в его сознание осколками какого-то другого, давно виденного сна. В этом сне Неклясов был подростком, Сашком, которого спивавшиеся родители, едва ворочая языком, посылали в магазин за водкой: «Давай, Сашок, сгоняй на посошок!» Они рассыпались пьяным смехом, а он стыдился их, зажав деньги в потном кулаке, по дороге в город давал себе клятву никогда не быть таким же, не брать в рот и капли спиртного. Но жизнь взяла свое. И уже на похоронах отца (мать умерла следом) напился до чертиков.

— Он не узнаёт нас, — войдя без стука, сказал младший сын Варгиных.

— Ничего удивительного, — выкладывая на стол продукты, шепотом произнес старший. — Сколько всего произошло, мы тоже его с трудом узнаём.

Вдруг Неклясов встрепенулся. Окинув взглядом стол с разложенной на тарелках снедью, отложил на пол пульт и, поднявшись, достал из комода бутыль самогона. Вслед за ней на столе появились три граненых стакана. Сколько раз он делал это? Никто бы не мог сказать. Но вполне достаточно, чтобы это въелось у него в плоть и кровь.

— А ты говоришь, не узнаёт, — рассмеялся старший брат. — Ну, не стой истуканом, разливай!

Сон как сон. Разве в нем нельзя напиваться?

Однако семья Варгиных, принявших судьбу с достойным восхищения смирением, была исключением. К прошедшим лагерь относились как к чужим, прокаженным, их отводили в церковь, которую священник переоборудовал в лазарет.

— Тут приоритет одиноким, — встречал он родственников в марлевых повязках, которые подгоняли сомнамбул лыжными палками, упирая их острием в спины. — Мне со всеми не справиться. Может, передумаете?

— Нет уж, святой отец, взялись за дело, так доводите до конца. А иначе будут по улицам шляться — домой мы их все равно не пустим.

Священник брал вновь прибывшего за руку.

— Хоть едой помогите, — оборачивался он к родственникам, отводя лунатика в храм. — Мы тут голодаем.

— Все голодают. Но чем сможем, поможем.

Тех, кто держал слово, были единицы. О сомнамбулах, бывших когда-то родственниками, ставших другими, никем, даже не людьми, а черт знает кем, забывали, выйдя за церковные ворота.

Странно, но часть горожан, пользуясь всеобщим хаосом, бросилась грабить банки. Грабить, конечно, сильно сказано, в них не было никакой охраны, сигнализация, конечно, срабатывала, завыли сирены, но ехать из полицейского участка было некому, а видевшим, как воры входят в опустевшие банки, было не до них. Грабители взламывали сейфы, запускали руки в кассы, набивая карманы банкнотами, ставшими простой бумагой. На что они рассчитывали? Пережить вирус? Действовали безотчетно, пользуясь вседозволенностью, толкавшей их на преступление? Или удовлетворяли свое, а если уж начистоту, то всеобщее желание разбогатеть, которое при других обстоятельствах никогда бы не сбылось? Их мечта о богатстве вдребезги разбилась о могильную плиту сомнамбулизма, но они продолжали упрямо следовать ей. Они складывали деньги в хозяйственные сумки, набивали целлофановые пакеты, едва выдерживавшие тяжесть, а если отрывались ручки, брали их под мышку, прижимали к груди, не обращая внимания на вываливающиеся купюры, и все это — дрожащими руками, то и дело вскрикивая от возбуждения. Получали ли они удовольствие? Чувствовали ли себя калифами на час? Во всех случаях это выглядело смешно. Но смеяться было некому. Все были озабочены бессмысленными поисками выхода и, как встревоженные муравьи, метались по замурованному вирусом городу. Пустые разговоры, в которых преобладали междометья, радостные восклицания, когда слышали вдруг, что кто-то придумал лекарство от вируса, горечь разочарования, когда новость оказывалась очевидной ложью. Но жители цеплялись за соломинку, им нужно было чем-то себя занять, отвлечь от ужасного ожидания стать сомнамбулой. И грабить банки с этой точки зрения было ничем не хуже всего остального.