Мариана Запата - От Лукова с любовью [litres]

Я могла бы сойти с ума в ту секунду, когда поняла, что нечто тяжелое, что нависло над моим бедром и свернулось на моем животе, покрыто волосами. Я могла бы застонать, в первый раз ощутив чье-то дыхание на своей шее.

Я могла бы сделать все, что угодно, из перечисленного, когда проснулась.

Но не сделала.

В основном потому, что я узнала этот гребаный ярко-синий цвет . Я видела его, когда осматривала дом накануне. И, опустив глаза и прищурившись, я узнала оттенок цвета кожи на руке, спокойно лежавшей на моем животе. Она была светлее, чем моя. С темными волосками. Предплечье, покрытое жилистыми, натренированными мышцами. Если бы этого было недостаточно, я c закрытыми глазами могла бы узнать пальцы на своем животе.

Но, даже зная все это, я все равно невольно превратилась в манекен, лежа в кровати без майки и бюстгальтера и, в сущности, в объятиях одного-единственного мужчины на свете, которому я позволяла прикасаться к себе, поскольку доверяла ему, хотя никогда не призналась бы ему в этом. Потому что я даже не знала, когда я начала доверять ему, но в какой-то момент это произошло. Это чувство просто незаметно подкралось ко мне и теперь напомнило о себе, когда мне пришлось подумать об этом.

Но что, черт возьми, произошло?

– Доброе утро, Фрикаделька, – тихо и хрипло прошептал знакомый голос, и я ощутила, как Иван дышит, уткнувшись мне в шею, а также шевеление его влажных, мягких губ, артикулировавших вылетающие из его рта звуки.

– Утро? – спросила я, хмурясь от ужаса, но не так сильно, как мне хотелось бы.

Что, черт побери, случилось? Я попыталась размышлять… Но все мое тело было способно лишь на то, чтобы признать тот факт, что я дерьмово себя чувствую и ни черта не могу вспомнить о том, что произошло после того, как мы приехали к его родителям и его мама начала разливать борщ и всякий раз, когда я опустошала стакан, подливать мне коктейль из водки с апельсиновым соком, который она ни за что не хотела называть «отверткой», хотя это было настоящей «отверткой», несмотря на то что после второго раза Иван просил ее остановиться.

Но руководить миссис Луковой, как и моей мамой, не мог никто. Тем более ее сын.

А потом все было как в тумане.

Что, твою мать, произошло? – гадала я, снова почувствовав на шее вздох Ивана.

– Перестать волноваться. Ты разлила «Гейторейдж» по всей машине и посреди ночи сама заползла ко мне в постель.

О боже! Я застонала от ужаса. Серьезно. От ужаса. Откуда, черт возьми, взялся этот изотоник, и неужели я была настолько пьяна, что облилась им и решила, что лучше раздеться донага, чем принять душ? Это была одна из причин того, что я редко пила, вторая же заключалась в том, что некоторые напитки слишком калорийны.

И Ивану это должно быть прекрасно известно, потому что он тихо засмеялся, касаясь губами моей шеи.

– Я сказал, чтобы ты ложилась спать, но ты все время твердила, что умираешь…

Я хотела удивиться.

И не удивилась.

– …потом ты сказала «я разрушила ее» , а я спросил, что ты разрушила. – Он замолчал, и в ту же секунду я почувствовала кожей, что его дыхание участилось, и стало легче.

Засранец.

Он, полусонный, смеялся, пытаясь подавить смех.

– А ты сказала, что разрушила свою… свою… – Он попытался унять смех, но, судя по тому, что его дыхание участилось еще больше, я поняла, что он смеется. Словно то, как сотрясался его торс, не говорило именно об этом, причем гораздо убедительнее.

Я заворчала:

– Заткнись.

Он продолжал трястись.

– Ты все время твердила, что ты разрушила свою печень, – пыхтя, проговорил он.

Прекрасно. Мне действительно казалось, что я что-то разрушила. И разрушила до основания. Я не могла ни хрена вспомнить. Я выпила больше, чем когда-либо. Больше, чем могла бы выпить снова. Но для начала, сколько водки миссис Лукова наливала мне в стакан? На вкус не было заметно, что она наливала много, но…

Дерьмо.

Но Иван не умолкал:

– И ты захотела, чтобы я отвез тебя в больницу.

Я застонала. Я застонала про себя.

– Ты сказала, что хочешь сохранить свою печень…

О боже.

– Совсем чуть-чуть, Ваня, совсем чуть-чуть , – сказал он, задыхаясь от смеха. – Я разрушила ее.

Я называла его Ваней? Фу. Отбросив эту мысль в сторону, я сосредоточилась на самом главном.

– Итак, ты позволил мне остаться в твоей кровати? Без майки? Значит, ты смог сохранить мою печень?

Рука, обнимавшая меня, напряглась.

– Ты настаивала.

– Без бюстгальтера.

– Ты в таком виде пришла ко мне. Что мне было делать? Заставить тебя одеться? Ты знаешь, какая ты упрямая даже тогда, когда трезвая.

– Ты мог бы одеться.

– Я уютно лежал в своей постели и спал. Это ты пришла.

Наклонив голову, я попыталась посмотреть на него через плечо, но потом вспомнила, что я, вероятно, не почистила зубы.

– Ты тоже в трусах?

– Нет.

– Ты не мог надеть трусы?

– И выползти из-под теплого одеяла?

– Ты мог бы надеть на меня майку.

– И дотронуться до тебя без твоего разрешения?

Я затаила дыхание. Потом я закатила глаза в то время, как бледная рука слегка шевельнулась на моем животе.

– Ты – идиот, твои руки прямо сейчас лежат на мне.

Раздался неспешный, ужасающий смех, в котором не было ни капли раскаяния, и в этом был весь Иван.

– Или надеть майку на себя.

Он помолчал. Потом сказал:

– Нет.

Я была готова убить его.

– Значит, ты просто подумал, что это нормально, что мы оба останемся здесь?

Я скорее почувствовала, чем увидела, что он пожимает плечами.

– Почему ты не ушел с кровати?

Он запыхтел.

– Зачем? Это моя кровать. – Он тихо засмеялся мне в затылок. – И разве я не видел тебя голой…

Я застонала.

– И моя обязанность сделать так, чтобы тебе было хорошо.

Был только один способ посмотреть на него – наклонить голову набок и скосить глаза.

– Не тогда, когда на мне нет майки.

– Но я уже делал это, помнишь?

Был ли он прав? Разумеется, да. Волновало ли меня это? Разумеется, нет.

– Проклятый извращенец, ты пускаешь в свою кровать всех своих пьяных и обнаженных партнерш?

Он перестал дышать и некоторое время смеялся у меня за спиной, но его тело быстро расслабилось, и он сказал:

– Нет. А ты всем своим партнерам позволяешь видеть тебя обнаженной?

– Нет. – Что прозвучало скорее как «черта с два», но у меня так раскалывалась голова, что я была не в состоянии это выговорить.

Минуту мы оба молчали, а потом Иван решил задать вопрос, которого я не ожидала.

– Ты скучаешь по нему? – Что-то тупое коснулось моей спины, и я изо всех сил постаралась сделать вид, что в этом нет ничего особенного, вероятно, это был его член, прикрытый одеялом, под которым он, без сомнения, скрывался. Друг не прикасается к пенису своего друга, не так ли?