Ульяна Соболева - О ком молчит Вереск

Ее взгляд не отрывался от его лица, и из глаз катились слезы… она трогала другой рукой его щеку, трепала его густые волосы, пока он извлекал из ее тела пулю и… тоже смотрел…так смотрел, как будто она его воздух, как будто бы он дышит вместе с ней и вместо нее. Как будто вся ее боль отразилась на его лице, в его черных глазах. А ведь он ее любит. Чезаре отчетливо это осознал прямо сейчас. Сальваторе ди Мартелли безумно любит его мать.

— Да…вот так… Это месть, малая… помнишь ту вилку? Пришел час расплаты, и теперь я потыкаю в тебя лезвием. Тшшшш…смотри мне в глаза. Еще немного. Я ее нащупал…моя терпеливая девочка. Ты можешь кричать.

— Я…напугаю Чезаре.

Сальваторе смеется, не отрывая взгляда от лица Юлии.

— Куда уж больше…ты и так его напугала. Глупая девочка. Моя маленькая глупая девочка…ты сумасшедшая девочка.

Окровавленные пальцы кидают пулю в тарелку, и Чезаре с пылающими щеками выдыхает от облегчения. Ему казалось, это внутри его мяса копаются сильные длинные пальцы, и это он готов извиваться и корчиться от боли вместо матери. Он бы с радостью взял это все на себя.

— Вату смочи бренди и давай сюда.

Прикладывает к ране вату и тут же накрывает губы Юлии своими. Чезаре резко отвернулся, но все равно увидел их отражение в стеклах шкафов.

— Тшшшш…вот так…

Большие руки Сальвы гладят ее по волосам, по спине, баюкают, укачивают, второй рукой он швыряет сотовый Чезаре.

— Найди номер Араманто. Скажи, чтоб немедленно выезжал ко мне. Это врач.

И парень подчинился, беспрекословно, как робот, не прекращая смотреть на мать, которая сцепила свою руку с рукой Сальваторе.

Ее пальцы побелели, но и его пальцы были такими же белыми, и Чезаре не представлял, с какой силой они сдавили руки друг друга.

Потом приехал врач, и Сальва унес Юлию наверх. Чезаре остался внизу. Там, на той кухне возле стола, перепачканного кровью. Его руки дрожали, и эта дрожь никак не унималась.

Он смотрел пустым взглядом на стол и все еще видел этих двоих, впивающихся друг в друга сумасшедшими взглядами… Она закрыла ЕГО собой. Вот так просто взяла и закрыла… Какой должна быть любовь, чтобы сделать это? И разве это любовь? Чезаре представлял ее совсем другой. Нежной, щемящей, ласковой, а не звериной и бешеной, сметающей все на своем пути.

Протянул руку и взял медальон — застывший в смоле цветок вереска, как будто в слезе, раздавленный и счесанный пулей. Палец автоматически погладил выемку…если бы не медальон, пуля бы разорвала ей сердце. Самое жуткое, что она этого хотела, она развернула пистолет на себя. И перед глазами снова и снова ее лицо, раскинутые руки и эти глаза с его собственным отражением.

— Что? Горюешь об упущенном шансе пристрелить меня?

Вздрогнул и обернулся, все еще чувствуя онемение во всем теле. Сальваторе стоит в дверях с сигаретой в зубах, с закатанными рукавами все еще окровавленной рубашки. Вошел на кухню, отодрал зубами пробку с бренди и сделал несколько глотков.

— Тебе не дам, ты еще мелкий. Не расстраивайся. Когда-нибудь подрастешь и завершишь начатое. У тебя вся жизнь впереди.

Посмотрел на медальон в дрожащих руках Чезаре.

— Я подарил его ей, когда мы были еще совсем юными. Сам сделал из эпоксидной смолы и проволоки. Она его не носила. Никогда. Она меня слишком ненавидела, чтобы его надеть…Видимо, сегодня думала, что это станет еще одним бонусом для моего решения насчет твоего спасения…

Он прошел по кухне, взял стул и, развернув его спинкой вперед, уселся сверху.

— Хватит трястись. Выпей воды и расслабься. Она спит… Врач вколол ей обезболивающее.

Чезаре положил медальон на стол, но так и продолжил стоять, не глядя в глаза этому человеку. Он еще не понимал, что именно чувствует…он вообще ни черта не понимал. Как будто слепой котенок, вышвырнутый на улицу под колеса машин.

— И…что будет теперь?

— Ничего не будет. Тебя уже оправдали. Суд — это чисто формальность. Мои адвокаты еще вчера взялись за это дело. Самооборона — вот версия защиты, и они прекрасно ее отработают, особенно учитывая кто ты. — помедлил и вдруг совершенно неожиданно спросил, — Почему ты его застрелил?

Чезаре отошел от стола к окну и оперся двумя руками о подоконник, глядя в тот самый сад и все еще видя перед глазами картину с падающей матерью….

— Он…бил ее. Орал, как всю жизнь ненавидел меня за то, что я твой сын. Рассказывал, как стоял у моей постели с подушкой и мечтал удушить…и бил ее. Ревел, что она никогда не подпускала его к себе, что она искалечила ему жизнь, что она…Я не мог поступить иначе… я сам не знаю, какого черта сделал именно это. Не оттащил его, не вмазал ему, а выстрелил в него…а потом еще раз в голову, чтобы точно знать, что он сдох. И в этот момент я понимал, что сделал бы это снова. Мысленно я продолжал нажимать на курок. Мысленно я всадил в него сотню пуль и не мог остановиться. Сидел в камере и представлял, как…как продолжаю стрелять в его лицо. Что со мной не так? Аааа, что со мной, черт возьми, не так?

Сзади послышались шаги, и дым от сигарет стал отчетливей.

— Ты все правильно сделал. Я бы на твоем месте поступил точно так же. Ты…просто слишком похож на меня.

— А я не хочу быть похожим…не хочу! Собой хочу быть! Он воспитал меня, он…никогда не говорил мне плохого слова, он…любил меня. Я думал, что он любил меня. Всю жизнь считал…что он мой отец, верил ему, поворачивался спиной. А он…все это время думал о моей смерти! Как с этим жить дальше?

— С чистой совестью. Он играл для тебя спектакль так же, как и играл его в свое время для меня. Я тоже думал, что мой брат меня любит…а он медленно и уверенно натачивал нож, чтобы всадить мне его в спину. И всадил. Так что здесь было — либо ты его, либо он тебя. Ты выбрал правильный вариант.

— Но… я мог просто ударить его, вышвырнуть, не дать приблизиться к матери…а я его убил.

— Угрызения совести — это не про Мартелли…ты не убил его. Ты уничтожил опасную и бешеную мразь, которая рано или поздно довершила бы задуманное.

— Я — убийца! Я…жуткий убийца! Я должен сесть, понимаешь? Сесть и понести наказание! Я хотел убить тебя, я выстрелил в свою мать! Кого еще я захочу убить завтра? Я…чудовище!

Сильные руки развернули его к себе и рывком прижали к груди. Это было молниеносно быстро и настолько неожиданно, что Чезаре не успел увернуться. А когда ощутил, как эти руки сдавили его плечи, как щека прижалась к мощным мускулам, разревелся, как ребенок. Потому что…потому что Марко никогда его не обнимал. Говорил, что телячьи нежности — это бабское, и что мать слишком его балует. Но в том, как руки Сальваторе сдавили его плечи, не было ничего нежного. Это было грубо и сильно… и в то же время вдруг стало легче. Как будто отпустило. Как будто перетекло из тела Чезаре в тело этого властного уверенного в себе безумца.