Эми Хармон - Песнь Давида

И из-за того, что за твоей спиной есть команда, которая рассчитывает на тебя, никто не хочет сдаваться. В ММА сдаться хуже, чем проиграть. Если борешься до конца и в итоге проигрываешь, это не такой уж и проигрыш. Но если ты идешь на бой и потом сдаешься? Это сильно бьет по бойцу. Это сильно бьет по команде. Это сильно бьет по боевому духу. Это значит, что ты не воспринял своего противника всерьез, не сделал свою домашнюю работу, не подготовился, твоя команда не помогла тебе подготовиться, и тебя поймали на горячем. Или же ты испугался и не поверил в свою готовность. Не поверил в себя. Не поверил в свою команду. И сдался. После такого трудно снова подняться на ноги.

Никто не дерется в одиночку. Это мой девиз для «Команды Тага» и для всех остальных. Но я никогда не верил в себя. Я и есть команда, и я хотел быть командой для других. Перед боем с Сантосом я сказал Милли, что все борются в одиночестве. И, наверное, в глубине души я не хотел, чтобы кто-то боролся за меня. Глупо? Банально? Возможно. Но такой я человек. Или таким я был человеком.

Моя нынешняя цель? Не сдаваться. Продержаться как можно дольше. Бороться. И, как я сказал Моисею, гонг прозвучит, когда прозвучит. Пока что моя команда помогала мне выстоять. Вся команда.

Все ребята пришли на мою свадьбу в футболках «Команды Тага». Более того, все гости были в футболках, костюмах или юбках «Команды Тага». Даже мои родители и сестры, устроившие мне сюрприз своим приездом. Генри надел свою футболку с пиджаком и бабочкой. Моисей оделся во все черное, как всегда, и явился в солнцезащитных очках, которые ни разу не снял, хотя церемония проходила в любимой церкви Милли. Очки прятали его глаза, и я знал, что он плакал. Я тоже, но не видел необходимости это скрывать. Там собрались все близкие мне люди, все люди, кому я близок, и этот день с легкостью можно назвать лучшим днем в моей жизни – доказательство того, что, даже когда болеешь раком, у тебя все равно бывают хорошие дни. Много хороших дней.

Генри провел Милли к алтарю. Она надела мамину фату и белое кружевное платье, которое больше подходило другой эре – возможно, той, что я описал при нашем знакомстве. Наблюдая за тем, как Милли идет ко мне в этом платье, я поверил в судьбу и во всю ерунду, которую мы с Моисеем всегда отрицали. Или, возможно, дело было совсем не в платье. Возможно, дело было в том, что Милли просто прекрасна. Глядя на нее, я радовался, что живу. С другой стороны, она всегда действовала на меня подобным образом.

Роспись проходила в баре, хотя это больше было похоже на вечеринку, чем на что-либо еще. Мы с Милли танцевали до седьмого пота, но ушли в самом разгаре. Я не должен был садиться за руль, поэтому Майки взял на себя роль шофера и подвез нас к отелю, украсив бампер боксерскими перчатками, банками и кроссовками Акселя сорок девятого размера и играя на всю громкость «Случайных детей» по заказу Милли, пока мы целовались на заднем сиденье.

Кстати, о случайных детях, ровно через месяц после свадьбы мы узнали, что Милли беременна. На самом деле это было не случайностью. Думаю, Милли добивалась этого всей своей силой воли. О маленьких Таггертах не могло быть и речи после начала радиации и химиотерапии, а никто не знал, когда они закончатся. Поэтому она сделала все возможное, чтобы это произошло раньше. Милли укрепляла нашу команду, набирала новобранцев, делала все, чтобы у меня был повод бороться сильнее. Мы придерживались настроя «все или ничего». И мы праздновали эту новость, отказываясь видеть великанов, затаившихся в тенях и заставлявших нас бояться будущего.

Я просто радовался, что ей не долго осталось танцевать на этом чертовом пилоне. Я не хотел показывать своего внутреннего пещерного человека – а будем откровенными, он любил выходить наружу, – но меня не прельщала мысль, что другие мужчины будут глазеть на мою полуголую жену на шесте. Я предложил ей играть на гитаре в баре пару раз в неделю, но Милли устраивало танцевать в подвале. Еще она добавила предродовые курсы в класс йоги в тренажерном зале и привела к нам довольно много клиенток.

Моисей делал все, что в его силах, чтобы сдержать смерть, а я делал вид, что верю, что он на это способен. Но я был достаточно близок к смерти после первого сеанса химиотерапии, чтобы действительно верить. Никто не может ее предотвратить, если она решит прийти. А я часто видел, как она приходила к многим пациентам в том же медицинском центре, в котором я лечился. Я был рад, что Милли не может их видеть. В каком-то смысле это было маленьким милосердием.

Меня направили в Институт рака Хантсмана, и после более глубокого анализа мою опухоль понизили с глиобластомы четвертой стадии на анапластическую астроцитому третьей стадии. Это хорошие новости. Гигантские новости. Они изменили смертельный диагноз на диагноз, в котором было место для надежды. Но все хорошие новости были срезаны на корню, когда волокна опухоли, которую мне удалили, отказались отмирать, и месяц за месяцем результаты МРТ почти не показывали успехов.

Хорошие новости или плохие, мы все равно праздновали. Мы смеялись. Мы любили. Я продолжал петь, а Милли танцевать – пусть и только друг для друга. Милли говорила, что, пока я пою, она меня не потеряет. И, похоже, это работало. Ее живот вырос, мой бизнес тоже, но больше всех вырос Генри. За лето он сильно вытянулся и, под чутким руководством тренеров в зале, начал набирать вес. С короткими волосами и изменившимся телосложением его едва можно было узнать, когда начался его десятый класс.

Генри перестал искать великанов на каждом углу. Вместо великанов мы искали чудеса. Забавно, но чем больше мы искали, тем больше находили, и Генри вел подробный учет всем нашим находкам и ежедневно напоминал нам о них.

Роды длились очень долго. Даже слишком. Но мы справились. Все справились. Милли держалась как чемпионка, что не удивительно, – она хороша почти во всем, за что берется. У нас родился большой мальчик – четыре с половиной килограмма, пятьдесят пять сантиметров, – и он был так похож на меня, что я мог лишь смеяться… и плакать. Он был полностью лысым, что лишь усиливало наше сходство, – я потерял все волосы от радиации. Генри просто глубокомысленно кивнул, словно наше сходство – это данность.

Милли считала, что нам стоит доверить выбор имени Генри, и я уже морально приготовился, что мой сын будет назван в честь японской говядины или чего-то столь же экзотического и нелепого для белого мальчика. Но Генри очень тщательно подошел к вопросу и нарек его Давидом Моисеем, что меня вполне устроило. Любопытно, но Милли, которая так и не приняла мое прозвище, звала его Мо. Она объясняла это тем, что я ее Давид, а малышу нужна своя идентичность в доме. Милли не сомневалась, что Моисей с радостью поделится прозвищем, и когда он услышал новости, то сказал, чтобы малыш Мо забирал его. Моисей ненавидел, когда я звал его Мо. Но я знал, что в душе он счастлив.