Эми Хармон - Песнь Давида

Может, малыш Мо и считался крупным по сравнению с другими детьми, но он все равно был таким крохотным, что мы держали его на руках три дня подряд из страха, что потерям его, если отпустим. За пару дней до его рождения у Милли случилась истерика – она боялась, что не сможет заботиться о сыне, но я никогда в ней не сомневался. У нее был природный дар. Если она чего-то не знала, то быстро училась. К материнству у нее был тот же подход, что и ко всему остальному. К тому же она долгое время заменяла Генри маму. Для нее эта работа была не нова.

Я гадал, сколько в мире слепых матерей. Наверняка они были, пусть и не много. Милли требовала, чтобы я каждую минуту описывал ей все происходящее, водила руками по крошечному телу сына и обводила миниатюрные черты его лица – его нос, словно пуговка, губки-бантики, маленькие уши, тонкие, как бумага, веки. Пальцы на руках, пальцы на ногах, бугорки на спине, изгиб живота. Я часто ловил ее на том, как она заботливо изучала Мо, словно настроилась ничего не упустить. Мне было больно, что Милли никогда не увидит лицо своего ребенка. Никогда не увидит мое лицо, раз уж на то пошло. Но Милли была уверена, что, если бы у нее вдруг появилось зрение, она бы мгновенно нас узнала. Может, она и права. Может, на самом деле она видела нас даже лучше, чем остальные, поскольку потратила время, чтобы изучить нас, прочувствовать нас, найти нас, узнать нас.

Сейчас Милли спала, и в мягком сиянии луны, льющемся через окно комнаты, я видел ее бледную руку и темные волосы на фоне белой подушки. Моя Амелия настоящая труженица, не зря ее так назвали. Она оставалась верна своему слову, была со мной на каждом шагу и заботилась обо мне чуть ли не больше, чем я о ней.

Я наблюдал за своей спящей женой и прижимал к груди сына, которому было всего две недели. Придерживая его рукой за крошечную спину, я чувствовал, как вздымается и опускается его тельце, когда он вдыхал жизнь в свои легкие и выдыхал ее. Его пухлая щека прижималась к вырезу моей рубашки, и я чувствовал влагу от его слюней или отрыжки. Он заснул во время кормления, и я забрал его из рук Милли, чтобы она могла хоть немного отдохнуть, а я – пообнимать его. Мо постоянно ел, но я был убежден, что ему просто нравился источник его молока. И почему все мужчины так зациклены на женской груди? Он плакал, когда мы отрывали его от нее, и я начал говорить: «Мо хочет больше» [20] На английском звучит как Mo wants mo. , что вдохновило меня на слоган, с которым я собирался рекламировать новую линию одежды «Команды Тага». Может, я даже сделаю детскую линию – Мо&Ко, или линию одежды для беременных – Милли&Мо. Этот вариант мне нравился даже больше.

– Мо всегда хочет больше, верно, здоровяк? – прошептал я, целуя его в макушку.

От него пахло грудью. Другими словами, от него пахло раем. Он и звуки издавал райские, даже когда плакал. Как только Мо появился на свет, вопя так, словно его жизнь подошла к концу, а не только началась, Милли заявила, что его ненасытный крик – один из ее любимых звуков.

– Папочка тоже хочет больше. Больше, и больше, и больше, – пробормотал я, глядя на его маму.

Я начал записывать для него кассеты. Можно было бы записывать и на камеру, но кассеты были мне больше по душе. Мне нравилось, что они осязаемы. Милли сказала, что соберет их все и перепишет на диски, и я согласился, но все равно предпочтение отдавал им. Кассет накопилось довольно много – устный дневник всего прошлого года, дней моей жизни и дней нашей совместной жизни. Теперь я записывал их для Мо.

– Давид? – сонно позвала Милли и осторожно поводила ладонью по кровати.

– Он со мной. Спи, Глупышка Милли.

Она так долго молчала, что я подумал, что она уснула. Мы оба устали. Выбились из сил. Прошлый год был и раем, и адом. Музыкой и страданиями. Это был нелегкий бой, и я все еще не вылечился от рака. Но я не проигрывал бой. Возможно, в конечном итоге я проиграю войну. Но мы старались об этом не думать.

– Теперь эта песня застряла у меня в голове, – внезапно сказала Милли, напугав меня. Я вздрогнул, и Мо вытянул губки и издал самый печальный крик, известный человечеству.

Мы с Милли вздохнули и синхронно сказали «оуууу», выражая общее мнение, что наш сын самый милый на свете. Крик оборвался, и Мо испуганно присосался ко мне, его маленькая голова тыкалась в мою грудь, широко открытый рот искал то, с чем я не мог ему помочь. Пришлось вернуть его матери.

Милли услышала мои шаги и потянулась, а затем устроила сына у себя на руках и дала ему то, чего он всегда хотел.

– Вот разбалованный, – прошептал я, ложась рядом с ними и наблюдая, поскольку они были слишком прекрасными, чтобы отвернуться.

– Не разбалованный, он просто ребенок, – прошептала Милли с улыбкой на губах.

– Я говорил не о нем, а о себе.

Я ласково ее поцеловал, и она начала петь.

– Я люблю твои ноги, я люблю твою грудь, и об этом местечке стоит упомянуть.

– Эта песня застряла у тебя в голове? – тихо хихикнул я.

– Да, – пожаловалась она. – И мне нужен новый куплет, потому что ничего не рифмуется с «Давид».

Я снова рассмеялся.

– С каждым днем я люблю тебя больше, и буду любить, когда состарится кожа, – придумал я.

– О, ну так-то гораздо лучше, – вздохнула Милли.

– Я люблю тебя утром, ночью и днем, – пропел я.

– Люблю даже больше, когда мы воюем, – добавила она следующую строку.

– Воевать я люблю, – подразнил я.

– Знаю, – ласково ответила Милли. – И это я люблю в тебе больше всего.

Я снова ее поцеловал и забыл о песне. Я целовал ее, пока ее глаза не начали слипаться, а Мо не заерзал между нами. Я снова забрал его из рук Милли, чтобы она могла поспать, а я – пообнимать своего мальчика и рассказать ему о своей самой первой битве. Кажется, это его успокоило, как и меня успокоили воспоминания об адреналине, о том, каково было восстановить справедливость, поквитаться, выйти из драки победителем.

Мо тихо сопел у меня на руках, и я улыбнулся ему, признавая, что мои бои мало ему интересны. Ему нравилась только грудь. Я его не винил, но надеялся, что продержусь рядом с сыном достаточно долго, чтобы помочь ему познать и другие удовольствия. Я хотел научить его бить и принимать удар. Хотел научить, как правильно падать и подниматься на ноги при проигрыше. В моей жизни было мало битв, которые я проиграл. Но правда заключалась в том, что я не знал, удастся ли мне победить в этой. Я просто не знал.

Возможно, моя история не закончится чудом. Но я не хочу заглядывать в конец, поэтому избегаю его и просто наслаждаюсь чудесами, которые попадаются мне на пути. Оказывается, мне не нужно видеть дальнейший путь, чтобы идти вперед. Милли научила меня этому.

Преимущество жизни со слепой девушкой.