Елена Гонцова - Подари мне краски неба. Художница

Наташа удивилась, что Серебрякова вдруг заговорила голосом матери. А в следующую минуту голос Андрея произнес: «Да это же Серебрякова собственной персоной!»

Зинаида оглянулась, встала и исчезла. И тут же стали распадаться на куски улочка, трамвайчики, круглые деревянные столики, пестрые зонтики парижского кафе.

— Удивительная работоспособность. — Андрей, улыбаясь, смотрел на проснувшуюся Наташу.

— О чем вы тут, — сонно потянулась она, еще не осознав, что видит перед собой Андрея.

— Я понимаю, Татуся, что ты стараешься ради нас, но именно ради нас нельзя себя так истощать работой, — Тонечка вытянула лицо, что бывало, когда она действительно была очень напугана. — Ты за неделю написала три полотна, не считая набросков, а теперь вот спишь уже почти сутки. Я хотела «скорую» вызывать.

Наташа поняла, что отдохнула, что все совершилось вовремя, что приехал Андрей. Она выпроводила из комнаты Тонечку, ласково похлопав ее по плечу, и бросилась на шею Андрею.

«Потом, потом, потом, Таточка, у меня», — шептал Андрей, прижимая ее к себе и уговаривая не поддаваться волне нежности, захлестнувшей обоих. Наскоро позавтракав, они помчались на «Войковскую», в холостяцкое жилище Андрея, а после, сияющие и торжествующие, почти оглушенные состоявшейся близостью, ходили по городу, держась за руки, разглядывали витрины магазинов, встречных прохожих. Видимо, все происходящее в мире было освещено их счастьем, выглядело светло и забавно.

Вечеринка началась ослепительно. В просторном холле нового загородного особняка, освещенном китайскими фонариками, с камином, низкими мягкими диванами и круглыми столиками стояли Олик и Толик, принимая гостей. Народу уже собралось предостаточно, и Наташа с удивлением обнаружила, что не многих из собравшихся она знает.

Кроме нескольких однокурсников, среди которых конечно же возвышался неизменный Стас, и двух пар молодоженов — Оленькиных знакомцев по бассейну и тренажерному залу — здесь были и преуспевающего вида господа, которым несколько за тридцать, и седеющие импозантные представители более старшего поколения, впрочем, родителей Оленьки среди гостей не оказалось.

Между креслами, диванчиками и стоящими гостями сновали ловкие официанты с подносами, Заполненными фруктами, орешками, бокалами с напитками. Гул голосов мешался с ароматом дамских духов и дымом крепких сигарет. Все было какое-то торжественное, пафосное, смешное. Дипломатический прием, да и только.

— Полна горница, — засмеялась Наташа, обнимая подругу. — Ты словно светская львица, держательница модного салона.

Оленька приняла это за чистую монету и вздернула носик.

— Тренируюсь, дорогая, скоро ведь мне предстоит…

— Знаю, знаю, что тебе, как ты думаешь, предстоит…

Подруга не обратила внимания на скрытую насмешку, а Наташа немного смутилась. Так называемый «высший свет» формировался не иначе как самым простым образом: кто успел — тот и съел. Это сразу же оказалось главной для нее новостью и определенной загадкой. Раньше все ей представлялось по-другому, жесткий отбор этой публики производился на достаточных основаниях, то есть нужно было родиться с ножкой цыпленка табака во рту, чтобы и впредь довольствоваться бесчисленными благами.

Толик, жених Ольги, оказался немногословным, неповоротливым, но довольно молодым человеком, и хотя не соответствовал типажу нового русского, но и впечатления интеллектуала отнюдь не производил.

Разве что рядом с Ольгой он выглядел некоторым увальнем.

Но кто будет слишком пристрастно приглядываться к такому человеку, если перед ним пара вполне очаровательная.

А Оленька была прекрасна и одета весьма изысканно. Очень простое и, по-видимому, очень дорогое платье — что-то вроде туники из тончайшей шерсти нежно-кремового тона; беленькие завитушки забраны на затылке в узел и скреплены гребнем, украшенным жемчугом. Оленька любила говорить, что девушки никаких украшений, кроме жемчуга, носить не должны.

Наташа хоть и знала, что жемчуг — к слезам, что Оленька, называя их обеих девушками, заговорщицки подмигивает Наташе и делает пальцы крестом, но не спорила с подругой, понимая бесполезность этого занятия.

— Не пойму, Олик, кто кого сегодня представляет: ты своих друзей или Толик своих партнеров.

— Все-то ты, Таточка, язвишь. Здесь нет друзей Толика, кроме разве что нескольких человек, которые помогли ему этот дом за три всего месяца построить. — Оленька довольным, хозяйским взглядом обвела холл, гостей и все, что ей в этот час принадлежало. — Остальные все мои.

— Когда же ты успела обзавестись таким количеством друзей, да и что, например, связывает твою юную и прекрасную жизнь вон с тем, в синем костюме, бедным лысеньким пузаном?

— Это не пузан, и далеко не бедный. Это Лев Степанович, очень известный искусствовед. Он помог мне поступить в институт. Неужели ты не знаешь? Да Шишкин же! А кроме того, он меня с Толиком познакомил, они старинные приятели, Толик у него вроде как ученик, так что не пригласить его было бы верхом неприличия. Он раньше в институте преподавал и завкафедрой был.

Если бы не твой злобный Бронбеус, он, может быть, и до ректора бы дослужился.

— Какое отношение имеет Бронбеус к твоему искусствоведу?

— Да Лев Степанович для него вроде кости в горле. Впрочем, Шишкин не из тех, кого просто так проглотить можно. Он триста очков вперед даст еще твоему злыдню.

— Да что ты прицепилась к Бронбеусу, тебе-то он что сделал!

— Не любит он меня.

— За что же ему тебя любить? А Шишкин здесь к чему?

— Не знаю. История какая-то вышла. С кем-то из старшекурсников. Лев Степанович ему работу хорошую устроил, а Бронбеус узнал, разъярился, ученика своего выгнал, ученый совет собрал, всех подговорил, чтобы Льва Степановича убрать. А он, можно сказать, выдающийся искусствовед.

— Как же ты, хорошая знакомая выдающегося искусствоведа, не смогла собрать работы на выставку к окончанию института?

— Ах, с тобой разговаривать бесполезно. При всех моих недостатках, которых у меня нет, я все же человек последовательный. Посмотри вокруг, разве это все не лучше любой выставки? А если говорить о картинах, что скрывать, я-то знаю, что мои картины напишешь за меня ты. И очень скоро.

— Ты мне льстишь.

— Ничуть, — Оленька поежилась, — с трудом привыкаю к обществу. Для меня до сих пор, Татка, лучшее общество — это ты. Забраться на диван с коробкой конфет и наговориться обо всем. И уж явно не о живописи. Ты сегодня, как я вижу, смелая, и счастливая, и дерзкая, и красивая, и я рада за тебя.

Больше мы никого не ждем! — крикнула Оленька, обращаясь к жениху.

Наташа была польщена и тем, что ждали их с Андреем, как тоже своего рода важных персон, и тем, что подруга сделала ей комплимент, хотя Наташа прекрасно понимала, что ее стодолларовое, еще недавно казавшееся ослепительным платье сильно уступает изысканному, простому наряду подруги.