Синти Шелтон - Букет горных фиалок

— Я знаю, — сказала Элль.

— Ну да… — проговорил священник, — здесь все обо всех знают.

— Святой отец, собственно, за этим я и пришла, — сказала Элль. — Узнать, известно ли кому-нибудь, кроме вас, о совращении Маню…

— Точнее, — докончил за нее кюре, — известно ли об этом его матери?

— Вы правы.

— Так вы намерены ей…

— Солгать, — спокойно подтвердила Элль. — Если это возможно. Если нет, то предпочту не показываться ей на глаза.

— Я думаю, что возможно, — сказал кюре. — Я в курсе всех событий в долине и на фермах, знаю мысли людей, живущих здесь. И сам даюсь диву, как эта история осталась тайной: если бы кто-нибудь увидел — сплетни бы пошли неминуемо… Может быть, потому, что эта девка была всего три недели? Да, извините, отвлекся… Мари Мейсонье понятия не имеет, что ее покойный сын познал женщину: я хранил тайну исповеди и запретил Маню болтать — видимо, повторил наказ Риммы…

— Кто она такая?

— Дочь местного фермера. Вам обязательно нужно знать какого?

— Не обязательно, — согласилась Элль.

— С детства мечтала быть кинозвездой. В понятие кинозвезды в первую очередь входил сонм любовников. Вела себя соответственно, доводила отца с матерью до исступления: они вздохнули с облегчением, когда она покинула отчий дом, отправившись завоевывать себе мировую славу. — Кюре кашлянул. — Вероятно, в качестве порнозвезды… Прошлым летом решила ненадолго озарить своим присутствием отчий дом. И первым делом совратила… Ну да, вот он и мог знать — Маню ведь и застал их вдвоем, как и вас с мужем… Понимаете?

Но он был женат, а жены, сами знаете, не приветствуют связей на стороне. Этот человек уехал: он едва сводил концы с концами, наконец не выдержал, продал ферму и уехал. Пожалуй, мадам Моррон, вы можете быть спокойны — кроме меня и вас, никто не знает о любовных перипетиях судьбы бедного Маню. Что вы собираетесь сказать его матери?

— Я собираюсь предстать перед ней полной дурой, — ответила Элль. — Маню показал мне пещеру, я попросила его помочь мне забраться туда. Спуститься вниз оказалось проблемой, и я попросила Маню вернуться в деревню…

— Я понимаю ваши намерения, — вежливо перебил ее священник тихим голосом. — Но мне кажется, что Мари вам не поверит. Я хорошо ее знаю, даже больше, чем хорошо: я принимал у нее сына. Роды были тяжелыми, она чуть не умерла. Но выжила, а вот возможность иметь других детей потеряла.

— Что же мне делать?

— Ваш вопрос показывает, что вы, может быть сами не сознавая того, считаете себя отчасти виновной в смерти ее сына. Это заблуждение, мадам Моррон. Вы невиновны в его смерти. Никто не виновен: ни я, старавшийся по мере своих сил оградить его невинную душу от соблазнов, ни мать, заболевшая краснухой во время беременности. Ведь можно обвинить и самого Господа за то, что он позволил ему родиться таким… Поймите это.

Элль молчала. А священник продолжал:

— Если вы желаете повидаться с Мари Мейсонье, делайте это, но не говорите ей ничего. Вы молоды и, простите, наивны, а она обладает достаточной мудростью, чтобы понять ваш порыв. Она будет вам благодарна. А вы должны быть благодарны ее сыну за то, что, пусть даже жестоким образом, он позволил вам прикоснуться к истинному добру, добру, которое трудно оценить мерками нашей суетной человеческой жизни.

Сам-то он не был жесток: он сумел искупить свою вину перед вами и вашим мужем. Я не побоюсь сказать, что он любил вас… Быть может, он впервые полюбил женщину как мужчина, но не был готов к этому чувству — и никогда не был бы к нему готов, — и оно стало для него непосильной ношей. — Кюре помолчал. — Идите с миром. Я благодарен Господу, что он привел вас ко мне.

Он проводил ее до дверей. Элль поцеловала его протянутую руку. Перекрестив ее, священник напоследок сказал:

— Ваш муж поправится: я наводил справки — многие автомобильные катастрофы кончаются менее благополучно. Он напишет еще много прекрасной музыки. А вы в скором времени родите ему крепкого и здорового младенца.

Элль от удивления приоткрыла рот.

— Жизнь отшельником обостряет наблюдательность, — добродушно пояснил священник. — К тому же я старше вас на добрых четыре десятка лет, за такой срок глаза открываются на многое, что прежде проходило мимо внимания. Так что никакого чуда… Идите, дочь моя, я буду за вас молиться.

Дерек стоял, облокотившись на капот «Ситроена», и обрывал один за другим лепестки сорванной ромашки. У его ног было белым-бело от лепестков.

— Ну и как? Любит? — поинтересовалась Элль.

Брат обернулся и покрутил в пальцах ободранный цветок.

— Не «любит — не любит», — сказал он. — А «выйдет — не выйдет».

— Я так долго? — огорчилась Элль.

— Ты все же появилась, и я безмерно рад, — сказал Дерек, открывая ей дверцу.

— А в каком смысле «не выйдет»? — спросила она, садясь в машину.

— Может, ты решила постричься в монахини — поведал брат, протягивая ей полуощипанную ромашку. — Пусть послужит тебе назиданием.

Кюре оказался прав: ничего говорить не понадобилось. Пока Луазо и Дерек переносили в машину чемоданы, синтезатор и компьютер, Мари, одетая в черное строгое платье, увела Элль на кухню и там напоила горячим кофе с домашними рогаликами и ежевичным вареньем. С ними пила кофе и необычно молчаливая Адель.

Кухня не изменилась, хотя Элль внутренне ожидала изменений: все так же над головами суетились и щебетали птицы в клетках, а жаворонок Пьер разгуливал по столу между чашек. Мари спрашивала о Джереми. Элль сказала, что они с мужем возвращаются в Париж, где Джереми продолжит лечение: брат заказал специальный рейс самолета, на котором муж полетит в сопровождении врача. О Маню не было сказано ни слова.

Дерек и Луазо, закончив переносить чемоданы, присоединились к ним. Брат приналег на рогалики, не скупясь на похвалы. Луазо в основном рассказывал о планах задуманного им вместе с Аделью трансконтинентального перелета. Мари слушала племянника и восхищенно охала.

Когда пришло время уезжать, Элль совершенно неожиданно для себя осталась наедине с Мари: Дерек, Адель и Луазо словно испарились. Мари пошла проводить ее. В коридоре, разделяющем кухню и зал бистро, Элль вдруг поняла, что священник мог и ошибаться и она не в праве уезжать вот так, молча. Но внезапно почувствовала на своих губах горячие пальцы Мари.

— Не надо, дочка, — тихо сказала Мари, глядя на нее глазами, блестящими в полутьме коридора. — Я знаю что мой сын не сделал тебе ничего плохого.

Он просто не мог по-другому…

Она вместе с Луазо и Аделаидой стояла у дверей бистро, пока «Ситроен» не исчез из виду.

Кладбище Семи Буков находилось чуть поодаль от автобусной станции. Когда автомобиль поравнялся с ним, Элль попросила брата: