Медина Мирай - Река моих сожалений [litres]

Зачем я это говорил? Зачем давал подсказки для сценария его жизни, придумывая ту, чье место так жаждал занять сам?

И волнующие романтические представления об этом вечере раскололись от удара угнетающих слов, вырывавшихся из потаенных гнилых местечек моего естества. Самое главное: я не знал, как заставить себя заткнуться.

– Ты прав, я очень хотел бы детей в будущем, но этот мир не позволит мне их воспитывать, если только не заставит покрыться общепринятой оболочкой. – Колдер взял со стола печенье, но, прежде чем откусить, тихо признался: – Думаю, я буду отцом-одиночкой. Усыновлю кого-нибудь или удочерю. А так буду один.

Это был прямой ответ на все мои вопросы: он не собирался делать меня частью своей жизни. Но частью моей он уже стал, и отрывать его от себя, даже предпринимать секундную попытку равносильно отрыванию кожи живьем – невыносимо больно, но необходимо.

И вдруг мне тоже захотелось печенья. Сладкое притупило горькую боль от застрявшего в горле кома обиды, а отвлекающий вкус остановил слезы, готовившиеся выступить на глазах. Дождаться бы ночи, чтобы высвободить их.

– А что тебе мешает купить здесь домик? – Мой отвлеченный вопрос тоже был крохотной попыткой успокоиться.

– Если ты певец и музыкант, выступаешь в клубах и получаешь чуть больше других работяг, это еще не значит, что можешь позволить себе дом, когда захочешь.

– Очень знакомо. Я сам на мели. Поэтому думал хорошенько заработать на фильме о геях.

Как же я мог забыть об этом проекте?! Мне придется сыграть влюбленного в Колдера несчастного, одинокого паренька. Но не стоит притворяться. Достаточно быть собой.

– Точно, – сказал Колдер и взял гитару. – Думаю, нам будет тяжело играть.

– Почему ты так считаешь? – Было нетрудно догадаться, но я хотел услышать какой-нибудь глупый ответ, не связанный с нашими отношениями.

– Дело в нас. В нас обоих.

Я запутался окончательно. Его противоречивые мысли, действия, слова – все перемешалось. Я знал, насколько тяжело понять таких людей, потому что сам к ним относился, и больше не мог искать ответы, которые не найду, даже потратив остаток жизни.

– Колдер, давай поговорим начистоту. О нас. О том, что нас связывает. Но для начала скажи: зачем ты поехал со мной? – Я собирался задать лишь один вопрос, но чувства унесли меня далеко от реальности, еще дальше – от хладнокровия, и вот я уже словно видел и слышал себя со стороны, ощущал всю прелесть горькой досады и потерянности, когда уверенно идешь в сторону бездны, не зная, что тебя ждет. Моей бездной был Колдер. – Я не понимаю, что происходит. Все вроде хорошо, но я чувствую себя плохо, тошно, одиноко. Ты вроде рядом, вот. – Я взял его за руку по двум причинам: хотел придать словам убедительности, но больше всего – почувствовать тепло его руки, воспользовавшись моментом. – Но в то же время тебя словно нет. Я не знаю… что происходит, что будет потом, как мне жить дальше после Айдахо, как выйти на съемочную площадку, как сделать вид, что люблю тебя, когда уже… – Одинокая слеза скатилась по щеке.

Я не стал прятать печаль, боль, беспокойство. Я полностью раскрылся перед Колдером, ничего не утаив. Мне больше нечем его удивить, привлечь, удержать рядом. Он все еще оставался загадкой, миром, наполненным тайнами и приятными неожиданностями. Я же был опустошен. Сам себе вынес приговор и привел его в исполнение, как если бы раскаявшийся преступник лишил себя жизни до того, как это сделали бы другие.

Мы никогда не избавляемся от своей боли. Мы ее скрываем, но силы не вечны, и однажды, накопившись, она разрывает нас и вытряхивает все наши представления о жизни, ее смысле и цели, о мечте.

Я смотрел на Колдера заплаканными, стыдливыми глазами и не мог понять, что отражалось на его лице. Холодная задумчивость, слившаяся с жалостью и разочарованием, – так приблизительно можно было это описать.

Я открыл свои эмоции. Выложил все карты на стол. Выставил душу напоказ. А в ответ не получил ничего – ни слова, ни жеста. Я проиграл.

Кто же мог подумать, что все обернется именно так? Быть может, мои слова оказались глупыми и необдуманными, но это было единственное, что я мог сказать. Оставалось лишь сказать прямым текстом о своей любви, но зачем, если он сам все понял?

– Зачем ты рассказал мне об этом?

Его реакция была неясной, не оправдала даже мизерных ожиданий. Мои слезы, слова, переживания отправились в утиль, на невообразимо огромную свалку человеческой искренности, где гибнут самые светлые и горестные чувства, делающие нас людьми.

Что я должен был ответить?

Я, признаться, больше не мог сказать ни слова. Во мне не осталось ничего, и, даже призвав на помощь разум, я не нашелся что ответить, потому, волоча за собой плед, молча ушел на кухню и выглянул в коридор.

Не знаю как, но духовные чувства лишают нас и физических. Вроде две абсолютно разные составляющие – тело и душа, но жить друг без друга не могут. И если страдает одно, то страдает и другое.

Мне хотелось уйти подальше. Теперь и Куския обзавелась алым штампом «невыносимо жить».

На улице лучше не станет. Нигде больше лучше не станет. Я видел себя в бескрайнем темном мире, где у меня было все, но одновременно не было ничего.

Я не знал, как потратить свою жизнь или кому продать, а если у нее нет цены – кому отдать ее. Но если единственному человеку в мире она не нужна, кто возьмет ее даже за так, бесплатно?

Не знал я и того, где мое место в этой жизни. Что я должен сделать, чего добиться, как жить, чтобы это доставляло мне удовольствие и не причиняло боли? Я не смог ответить ни на один из этих вопросов.

Жизнь была для меня слишком сложной, чтобы ее прожить, и стала бессмысленной, как только я потерял тех, кому ее посвятил. Сделал то, чего зарекался не делать, – вложил смысл жизни в ненадежных людей. Завтра они бросят тебя, умрут и заберут твою душу и всю любовь, оставив тебя, пустого и одинокого, морально нищего и бездомного, на улице человеческой жестокости.

Но я должен был как-то жить дальше. Должен, потому что так делают другие. Потому что так заведено: больно, плохо, невыносимо, невозможно, но ты живи. У тебя нет выбора.

– Питер! – Колдер встал передо мной. – Куда ты ушел? Что с тобой происходит? Почему ты так странно себя ведешь?

– Замолчи, – прошептал я. Это было не проявлением грубости, а просьбой, от которой зависело в те секунды все: останусь ли стоять на месте с опустошенным взглядом и застывшими на глазах слезами или убегу на кухню вскрывать себе вены.

Колдер понял это и больше не произнес ни слова. Он лишь взял меня за руку, медленно и осторожно, словно собирался коснуться ядовитой змеи, и сплел наши пальцы в замке.

Я не верил этим действиям. Я не верил ему самому. Он делал это, чтобы успокоить меня, поскорее закончить проклятый, хотя некогда желанный вечер, уйти, оставив сумасшедшего наркомана, и продолжить свою непорочную жизнь.