Уинтер Реншоу - P.S. I Hate You

По нескольким причинам.

И главная из них – то, что сегодня я должна выйти на работу.

– Мне через час нужно быть на работе, – отвечаю я, зачерпывая ложкой йогурт. – Но спасибо за предложение.

– Все хорошо, милая, – говорит Констанс. – Мы просто не все учли в своих планах. Не надо было тянуть до последней минуты. Я сегодня поговорю с Майлзом и узнаю, что у него с расписанием на следующие несколько недель. Может быть, вы с ним еще разок сходите на свидание, хотя бы ненадолго?

Ох.

Пожалуйста, не надо.

Я вежливо улыбаюсь. Констанс очень милая, добрая и хочет всем только хорошего, но в первый раз, когда я согласилась сходить на свидание с Майлзом, я поклялась себе, что этот раз будет и последним.

Мы говорим на разных языках. Я имею в виду, он использует такие слова, как «кинематографическая вселенная», «кадрирование», «монтажный переход», «формат» и «повторный отсмотр», а единственный язык, который знаю я, – это обычный английский.

И это я еще не упомянула о том, что он заставил меня смотреть какое-то артхаусное кино на французском языке, с субтитрами. Самый длинный вечер в моей жизни.

И после всего этого он попытался поцеловать меня.

Я вывернулась и подставила ему щеку, как это сделала бы порядочная девушка из тех черно-белых фильмов, которые постоянно смотрит бабушка. Он немного смущенно улыбнулся и поправил свои очки в широкой оправе. А потом прокомментировал, что это было похоже на неловкий момент из какой-то романтической комедии с Риз Уизерспун.

То, что он спустя столько времени все еще интересуется мною, выносит мне мозг и доказывает, насколько он оторван от реальности. И с чего бы ему не быть от нее оторванным? Он живет и дышит миром кино, всем тем, чего в реальности просто не существует.

Но я предпочитаю реальность.

Небезупречные мужчины со сложностями, сражающиеся на войне, реальны.

Война реальна.

Новый фильм Даррена Аронофски? Нереален.

Афганистан? Реален до чертиков.

Закончив завтрак, я говорю «до свидания», целую бабушку в щеку и машу Констанс рукой, а потом возвращаюсь в гостевой домик, чтобы взять ключи и фартук и доехать до работы, не застряв в пробках.

Сорок минут спустя я въезжаю на служебную стоянку, повесив пропуск на зеркало заднего вида. Войдя в блинную, я отмечаюсь у старшей по смене и повязываю фартук. Запах блинчиков с корицей и жареного бекона наполняет мои легкие, звуковым сопровождением для всего этого служат звон столовых приборов и тарелок, перекличка поваров и разговоры посетителей.

Все кажется серым.

Я уже чувствую его отсутствие.

Я чувствую это отсутствие костями, пустотой в своей груди. Это отсутствие чувствуется в том, как сжимается мой желудок, как ноют самые глубинные части моего тела. Мне не хватает его прикосновений, его тихого шепота возле моего уха.

Я скучаю по нему.

Этого не должно было произойти. По крайней мере, не должно было произойти так.

– Эй, капрал, взгляни. – Один из моих парней подзывает меня, выводя на экран фото из своей электронной почты.

– Что это? – спрашиваю я, наклоняясь к его телефону.

– Она на седьмой неделе, – отвечает он, улыбаясь до ушей. Рядовой Натаниэль Янссон молод и розовощек, он из тех ребят, которые упорно работают и без жалоб делают то, что велено, но при этом он адски наивен.

Он – это я примерно десять лет назад.

– Поздравляю. – Я хлопаю его по плечу и смотрю на его безымянный палец. Он юн и неженат, и я уже видел прежде такие песни-пляски. Женщина встречает мужчину в форме, залетает, потому что хочет ребенка или желает, чтобы кто-то ее обеспечивал, а если он на ней женится, то в промежутках между командировками она будет играть роль заботливой, любящей, просто золотой супруги. А когда ее муж уезжает… кто знает, с кем она там?

Конечно, не все женщины такие, но я совершенно уверен, что для женщины, которая ищет подобную возможность, рядовой Янссон – просто спелое яблочко, висящее на расстоянии вытянутой руки.

– Я наверняка буду дома к сроку и увижу рождение своего ребенка, – говорит он с хмельной, счастливой улыбкой. – Разве не идеально?

– Все происходит не без причины, – говорю я ему единственные теплые слова, которые приходят мне в голову в этом ситуации, а потом возвращаюсь к своему столу, глядя на стопку чистой бумаги.

Мы здесь уже две недели, и я не менее дюжины раз садился за стол и пытался написать Марице письмо, которое стоило бы отправить, но пока что все эти попытки заканчивают жизнь в корзине для мусора.

Я никому никогда раньше не писал писем.

Я даже не знаю, что сказать.

Или даже сможет ли она вообще разобрать мой почерк.

И не то чтобы я мог разглашать то, что мы тут делаем. Все это – военная тайна. Да если бы оно и не было тайной, Марица не поняла бы половину того, о чем я говорю, или же это было бы для нее смертельно скучно.

Оглянувшись через плечо, я удостоверяюсь, что никто не смотрит, беру ручку и пробую еще раз.

Она, вероятно, гадает, почему я все еще не прислал ей ни одного письма. А с учетом того, что почта идет неделю или даже две, она получит что-то не раньше следующего месяца. Я пытался уговорить ее переписываться по электронной почте, говоря, что так будет быстрее, удобнее, да и вообще сейчас так принято, но она хочет вести бумажную переписку.

Она сказала, что электронные письма – это другое, а она хочет получить что-то, что можно подержать в руках.

Коснувшись бумаги кончиком ручки, я пробую в тринадцатый раз: сначала вывожу дату, потом ее имя, потом строчку какой-то банальщины, которая к тому же звучит слишком формально.

Сорвав листок со стопки, я сминаю его в руках.

Четырнадцатый раз должен быть счастливым.

Мне нужно делать работу, и я не могу сидеть здесь и писать письма, словно какая-нибудь юная дева, валяющаяся на кровати и слушающая последний альбом Эда Ширана.

Водя ручкой по бумаге, я ухитряюсь составить не совсем отстойное письмо, и, завершив этот нелегкий труд, я складываю лист втрое и сую в конверт, стараясь не обращать внимания на то, что мое сердце стучит немного чаще обычного.

Я говорю себе, что она не значит для меня ничего, что этот дурацкий обмен посланиями не значит ничего, а потом я возвращаюсь к работе.

– Там на столе какое-то странное письмо для тебя, – говорит Мелроуз, когда я возвращаюсь с работы. – На нем заграничные марки, ну, или мне так показалось.

У меня перехватывает дыхание, и боль в ногах, вызванная беготней по залу кафе в течение последних восьми часов, внезапно унимается. Он уехал три недели назад. И хотя я не ожидала получить от него известия сразу же – ему наверняка некогда, да и почта ходит не так уж быстро, – я не думала, что это займет столько времени.