Колин Маккалоу - Тим

Им даже не пришло в голову отправиться куда-нибудь еще. Грандиозные планы Мэри повезти Тима на Большой Барьерный Риф или в пустыню испарились как туман.

Они переехали в коттедж в тот же вечер, и очень забавлялись, решая, где они будут спать. Наконец они передвинули кровать Мэри в его комнату, а ее комнату, всю белую, как больничная палата, закрыли до тех пор, пока не придумают, как ее перекрасить в другие тона.

В саду было мало работы, а в доме еще меньше, и они гуляли в лесу часами, обследовали чудесные нетронутые места, сидели, склонив голову, над муравейником, наблюдая оживленную суету его обитателей, или следили, как петух птицы-лиры танцевал свой замысловатый свадебный танец. Если они оказывались слишком далеко от коттеджа и их заставала ночь, они оставались, где были, разложив одеяла поверх папоротника, и спали под звездами. Иногда они спали днем, а поднимались с заходом солнца и шли к берегу зажечь костер, радуясь обретенной свободе быть наедине с миром и друг с другом. Они сбрасывали с себя одежду, не боясь быть увиденными с реки в темноте, и плавали голые в спокойной черной воде, пока на берегу догорал костер и угли покрывались серым пеплом. После этого он клал ее на одеяло, лежащее на песке, не в силах дольше сопротивляться любовной жажде, а она поднимала руки и притягивала его к себе, испытывая такое счастье, которого не могла ранее и представить себе.

Однажды ночью Мэри очнулась от глубокого сна на песке и лежала несколько мгновений, не понимая, где она, пока не ощутила, что лежит в объятиях Тима. Ей пришлось привыкнуть к этому: он никогда не выпускал ее ночью. Любая попытка двинуться немедленно будила его, он начинал шарить руками, пока не находил ее, и опять притягивал к себе со страхом и вздохом облегчения. Казалось, он думал, что нечто, возникшее из темноты, выхватит ее и унесет, но он никогда не говорил ей об этом, а она не настаивала, надеясь, что когда придет время, он расскажет все сам.

Лето было в разгаре, и погода была превосходная. Дни стояли сухие и жаркие, а ночью морской бриз навевал чудесную прохладу. Мэри смотрела на небо, замерев в благоговейном изумлении. Широкий пояс Млечного пути пересекал середину неба от горизонта до горизонта, а мириады звезд горели так, что даже там, где их не было, чувствовалось смутное легкое свечение. Ничто не закрывало звездного неба, не было ни тумана, ни отсвета городских огней. Южный Крест протянул свои четыре конца по четырем направлениям ветра, пятая звезда сверкала, как алмаз, а шар полной луны заливал серебряным светом все вокруг. Река напоминала движущееся серебро, а песок — море крошечных бриллиантов.

И вдруг на какое-то мгновение Мэри показалось, что она услышала что-то, возможно, почувствовала. Оно было незнакомое и тонкое, как крик на грани тишины Мэри долго слушала, но больше ничего не повторилось, и она подумала, что, может быть, в такую ночь, как эта, живущим позволено услышать саму душу мира.

С Тимом Мэри нередко говорила о Боге, ибо Тим достаточно простодушен, чтобы поверить в нематериальное. Но сама она в Бога не верила. В основе ее атеизма лежало ограниченное убеждение, что есть только одна жизнь. И разве это не самое важное, совершенно независимое от существования высшего существа? Какая разница, есть Бог или нет, если жизнь кончается на пороге могилы? Она давно изгнала все сверхъестественное из своей жизни и, тем не менее, то полууслышанное, полупочувствованное, что пришло из ночи, обеспокоило ее, в нем был намек на другой мир, и она вдруг вспомнила старую легенду, что когда чья-нибудь душа пролетает над землей, собаки начинают выть, поднимая морды к луне, дрожа и горюя. Она села, обхватив колени руками.

Тим сейчас же это почувствовал, проснулся и, поискав руками, не нашел ее на месте.

— В чем дело, Мэри?

— Я не знаю… Я почувствовала, что что-то случилось. Все очень странно. А ты почувствовал что-нибудь?

— Нет, только что ты ушла.

Он хотел ее ласки, и она старалась отвлечься от тревожных мыслей, чтобы удовлетворить его, но не могла. Что-то притаилось на пороге ее сознания, как бродячий зверь, что-то угрожающее и неотвратимое. Тим оставил попытки добиться от нее ответной ласки и удовлетворился тем, что обхватил ее руками и прижал, как плюшевого мишку. Она так называла это его объятие, потому что он рассказал ей немного о своем мишке, хотя, как она подозревала, не все.

— Тим, ты будешь очень возражать, если мы поедем назад в город?

— Нет, если ты так хочешь, Мэри. Я согласен со всем, чего хочешь ты.

— Тогда поехали сейчас же, сию минуту. Я хочу увидеть папу. У меня такое чувство, что мы ему нужны.

Тим сразу встал, стряхнул песок с одеяла и аккуратно сложил его.

К тому времени, как «бентли» подкатил к Серф Стрит, было уже шесть часов утра, и солнце давно встало. В доме стояла тишина, и он казался пустым, хотя Тим уверял Мэри, что его отец там. Задняя дверь была не заперта.

— Тим, почему бы тебе не побыть здесь минутку, пока я войду и проверю? Я не хочу пугать или расстраивать тебя, но я думаю, что лучше будет, если я войду одна.

— Нет, Мэри, я пойду с тобой. Я не испугаюсь и не расстроюсь.

Рон лежал на старой двуспальной кровати, которую он так долго делил с Эс, глаза его были закрыты, а руки сложены на груди, как будто он вспомнил, как лежала Эс в последний раз, когда он ее видел. Мэри незачем было прикасаться к его руке или искать сердце, она тут же поняла, что он был мертв.

— Он спит, Мэри? — Тим обошел с другой стороны кровать и смотрел на своего отца, затем притронулся к его провалившейся щеке. Он поднял голову и посмотрел на Мэри печально. — Он такой…

— Он умер, Тим.

— О, как жаль, что он не подождал! Я так хотел ему рассказать, как хорошо жить с тобой. Я хотел спросить у него кое-что и хотел, чтобы он помог мне выбрать для тебя еще один подарок. Я не сказал ему «до свидания»! Я не сказал ему «до свидания», и теперь не помню, какой он был, когда его глаза были открыты, и он двигался и был счастлив.

— Я думаю, что он не мог ждать больше, любимый мой. Он так хотел уйти, ему здесь было так одиноко, и раз он знал, что ты счастлив, ему нечего было ждать. Не горюй, Тим, потому что он не горевал. Он может опять спать рядом с мамой.

Теперь вдруг Мэри поняла, почему голос Рона по телефону показался таким далеким и слабым. Он начал пост, ведущий к смерти, как только Тим уехал навсегда из дома на Серф Стрит, а к тому времени, когда Мэри вернулась из госпиталя, он совсем ослабел. И тем не менее, можно ли это назвать самоубийством? Нет, она так не думала. Просто барабан перестал бить, а сердце — биться. Вот и все.

Сидя на краю кровати, Тим подсунул руки под спину отца и приподнял его усохшее, застывшее тело.