Дмитрий Иванов - Примадонна. Банкирша. Шлюха

Жизнь ее была безоблачна и легка. Папа, Станислав Адамович, слыл далеко не последним человеком в городе. Добрая половина местных начальников и их жен щеголяла если не зубами от пана Мидовского, то уж точно его пломбами. Паном известного дантиста величали в честь его далеких шляхетских предков, когда-то переселившихся, как утверждал Мидовский, в Россию из города Кракова.

Он подчеркивал это постоянно и любил по поводу и без него ввернуть какое-нибудь польское словечко. Например, «так» вместо «да» или «бардзо зимне» вместо «очень холодно».

Он первым открыл в городе частный зубоврачебный кабинет, где ему ассистировала красавица Верунчик, бывшая медсестра, ставшая пану женой еще в годы их совместной работы в спецполиклинике металлургического комбината.

- Добже, добже! - ласково говорил пан Мидовский иной раз вскрикнувшему в кресле пациенту. - Ниц не зробишь пшез кошулю!

Это означало: «Хорошо, хорошо! Ничего не сделаешь через рубашку!»

Миледи жила в атмосфере благополучия всю жизнь и воспринимала это как данность. Жадности в ней не было ни капли. Она бы охотно дала поносить свои белые джинсы или осенний оранжевый пуховик подругам, если бы Жанне или Зое они подошли по размеру. Она и без этих привозных шмоток оставалась Миледи - еще маленькой, но уже женщиной. Сама Мидовская не отдавала себе в этом отчета, но окружающие при виде ее слегка напрягались.

Постоянно блуждающая улыбка, невинное выражение фарфоровых глаз в сочетании с ленивой грацией маленькой пантеры делали ее опасной. Прежде всего для нее самой. Миледи ни разу и пальцем не шевельнула, чтобы кому-нибудь понравиться, но мальчишки ходили за ней табуном. Жестокие драки за право проводить ее домой возникали постоянно. Миледи с простодушным интересом наблюдала за очередным поединком.

И если соперников разнимали, говорила, пожав плечами:

- Зачем? Пусть подерутся. Это же мальчики!

То, что за нее дрались, казалось ей совершенно естественным. Причем своим вниманием она могла одарить не обязательно победителя. Это мог быть и побежденный с расквашенным носом. Любой, дравшийся за Миледи, как бы получал на нее право. Он мог проводить ее до подъезда, взять под руку и даже поцеловать. И тут начиналось самое странное. При первом же чужом прикосновении по ее телу разливалась предательская слабость, губы приоткрывались, будто ей становилось трудно дышать, взгляд фарфоровых глаз туманился. Короче, с ней в этот миг можно было делать все что угодно. И счастье, что мальчишки по неопытности своей дальше неумелых поцелуев не заходили. Но это могло случиться вот-вот, потому что предназначением Миледи было кому-нибудь принадлежать. Принадлежать до конца, без остатка. Она не умела выразить это словами, но чувствовала всем своим существом.

Однако никакого жгучего интереса к вопросам секса Миледи не испытывала, пропуская мимо ушей всевозможные девчоночьи шушуканья. Как-то, когда ботаничка по прозвищу Семидоля объясняла на уроке что-то про опыление, про пестики и тычинки, кто-то в классе громко захихикал. Семидоля, точно потревоженная кобра, быстро оглянулась и сквозь очки впилась взглядом в лица учеников. Первой ей на глаза попалась Миловская, сидевшая, как обычно, с неопределенной улыбкой на пухлых губах.

- Мидовская, - грозно спросила Семидоля, - чему это ты так двусмысленно улыбаешься?

- Не знаю… - ответила Миледи. - Ничему…

- Придется написать в дневнике твоим родителям, что ты… - Семидоля запнулась, подыскивая наиболее удачное выражение, - …что ты слишком рано познала тайны жизни.

Класс удовлетворенно заржал.

Но Миледи никак не отреагировала на слова Семидоли. Что детей не в капусте находят, она знала не хуже учителей и никакой тайной это не считала.

С той поры Семидоля возненавидела Миледи. Впрочем, она была в этом не оригинальна. Мидовская раздражала всех педагогов-женщин. Эти замотанные, рано постаревшие тетеньки не могли простить ей того, что они никогда не были так хороши, как она, и, уж конечно, никогда не будут. Естественно, никто из них в этом не признался бы. Возможно, они и сами не понимали, почему их так бесит эта смазливая девчонка, с удивительным безразличием выслушивающая мелочные придирки и ехидные реплики насчет обеспеченных деток.

Миледи не прилипала к телевизору, как большинство ее сверстниц, глядевших все подряд. Оставшись одна, она направлялась в ванную, где по настоянию пана Мидовского целая стенка была целиком зеркальной. Миледи медленно раздевалась перед этим огромным зеркалом, внимательно следя за своими движениями. Абсолютно обнаженная, она бесконечно долго вглядывалась в собственное отражение. Ее взгляд медленно скользил сверху вниз по гибкой, тонкой, почти мальчишеской фигуре, бесстрастно отмечая совершенство точеной шеи, беззащитную хрупкость плеч, маленькую нежную грудь с дерзко торчащими розовыми сосками, живот с аккуратным завитком пупка, длиннющие ноги с округлыми коленками. Миледи чуть изменяла позу.

Теперь ее взгляд медленно поднимался вверх. Она рассматривала себя как нечто постороннее, ни в чем не находя изъяна. И это тоже было в порядке вещей. Миледи не гордилась собой, просто убеждалась совершенно объективно, что все у нее устроено так, как надо.

Она всегда носила юбки, длина которых была на грани допустимого. Формально придраться было нельзя, но, когда она садилась, чуть поддернув подол, оторвать взгляд от ее круглых коленок было трудно. Миледи с подкупающим простодушием использовала этот нехитрый прием, чтобы смягчать сердца педагогов-мужчин. И это ей отлично удавалось.

Год 1977-й. Журналистка

Все-таки Евгения не выставила нежданных гостей за порог просто так. На следующий день она договорилась с дворничихой, бабой Любой, что та возьмет постояльцев в свое подвальное жилье. Жанна с Зоей тут же перетащили вещи вниз, тем более что дворничиха назначила вполне божескую цену.

- А ты подожди, - приказала Евгения племяннице. - Расскажи хоть, как там твои родители поживают.

Миледи была еще той рассказчицей. К тому же она понятия не имела, что можно рассказать о родителях. Живут себе и живут. Ей и о себе-то нечего было рассказать.

Отчет о жизни родителей занял всего десять минут, и то благодаря лишь тому, что Евгения умела расспрашивать профессионально. Приглядываясь к племяннице, она невольно отмечала ее ленивую грацию, невинный фарфоровый взгляд и пухлые губы, с которых не сходила слабая улыбка. Черт возьми, капризная артисточка в подметки не годилась сибирской племяннице, свалившейся как снег на голову. Эта была полна нетронутой свежести. А ведь двоюродная племянница - это почти не родня.

Возможно, не сложись последние дни так паршиво, Евгении и в голову не пришли бы подобные мысли. Но сейчас, чувствуя себя незаслуженно оскорбленной и самой одинокой на свете, она отпустила тормоза. Евгении удавалось скрутить собеседника и посильнее, вот почему через некоторое время Миледи сидела, внимая тете, как завороженная. Миледи не понимала половины слов, но энергия, исходившая от Евгении, совершенно парализовала ее.