Франсин Риверс - Дитя примирения

Он вздохнул. Наверное, Синтия думала, что смена обстановки поможет смягчить его депрессию, отвлечет от тревожных мыслей. Почему бы и нет? В клинике его может заменить Алан Келлер — Джеймс как раз подменял его в прошлые выходные.

— Отличная идея! Куда поедем?

— Как насчет Кармила? Мы там не были уже два месяца. Или снова можно поехать в Калистогу. Та маленькая гостиница была очень славной.

Он перевернул страницу газеты, теперь читая местные новости.

— Хорошо.

— А можно остаться здесь, попросить твою маму взять детей и оставить их у себя на ночь. Возьмем в прокате парочку романтических фильмов, откроем бутылку шампанского, нагреем воду в джакузи…

— Как хочешь! — сказал он.

Джеймс сосредоточенно читал небольшую статью внизу страницы. В одной из квартир Сан-Франциско нашли тело молодой женщины. Предварительное следствие исключило версию убийства — предполагают, что это был суицид. Хотя предсмертной записки не нашли, друзья девушки рассказали, что в последние несколько дней перед смертью она была в подавленном состоянии. Окончательное решение должен был принять следователь.

Джеймсу не было знакомо имя девушки, но он узнал ее лицо на фотографии. Шесть дней назад он сделал ей аборт! На него как будто вылили ведро ледяной воды.

«Остановись! — одернул он себя. — Это не имеет к тебе никакого отношения!»

Конечно же, не имеет отношения! Скорее всего, у нее была куча разных проблем. Она решила одну из них, но со всеми справиться не смогла. Да и как Джеймс мог повлиять на нее — за то короткое время, что он провел с ней? Пятнадцать минут — именно столько заняла вся процедура. Да и девушка эта почти ничего не говорила. Или говорила? Он попытался вспомнить.

«Больно! О, Боже, как больно! А говорили, что ничего не почувствую!»

Это кричала она или другая девушка? Независимо от того, насколько осторожно он старался действовать, все пациентки жаловались на боль. Он успокаивал их, как только мог. Говорил им, что скоро все закончится. Иногда ему казалось, что слова эти произносит какой-то робот, который только добавляет пациентам напряжения и усиливает боль.

Иногда этот ужасный сосущий звук приходил к Джеймсу во сне. И забыть его он не может. Отвратительный, незабываемый, но необходимый, если хочешь хорошо сделать свою работу!

— Джеймс!

Моргнув, он поднял глаза — жена смотрела на него с беспокойством.

— В чем дело?

— Да ничего, — быстро ответил он. — Обычные глупые ежедневные новости.

Он сложил газету так, чтобы статейка оказалась внутри, и бросил ее на пол. Джеймс не хотел класть ее на стол. Он не хотел даже, чтобы эта газета оставалась где-нибудь поблизости. Выдавив из себя улыбку, он взял свою чашку с кофе и сделал глоток.

— Да, так что ты говорила?

Хуанита принесла завтрак: яичницу, свежевыжатый апельсиновый сок, только что испеченные кексы. Все элегантно разложено на фарфоре. Он не был голоден, но заставил себя поесть. Ему нужны были калории, чтобы завершить рабочий день; он не хотел причинять Синтии беспокойство.

Ему бы, наверное, удалось выдержать хорошую мину, если бы во дворик не вбежали дети, жаждущие поцелуев и объятий от мамочки и папочки. Джеймсу даже захотелось прогнать их обоих — его шокировала боль, которую он почувствовал, наблюдая за их играми с Арнольдом.

Синтия хохотала, глядя на их проделки. Патрисия, которую ласково называли Сверчок, восторженно скакала вокруг собаки; ее брат Тодд побежал за теннисным мячом. Подобрав, наконец, мячик, он швырнул его через всю поляну.

— Арнольд, лови!

Эту команду можно было и не произносить!

Грудь Джеймса прямо распирала любовь, когда он смотрел на своих детей. Но вместе с этой любовью поднималась и печаль; он чувствовал в сердце боль и вроде бы беспричинное горе. Он слышал смех, смотрел, как его дети играют, — яркие пятна радости в его собственном дворе… И чувствовал растущую горечь, от которой не мог избавиться, которую не мог понять. Это его подавляло…

— Что случилось, Джеймс? — спросила Синтия, глядя на него; она удивилась, увидев в его глазах слезы.

— Ничего, — снова ответил он; ничего другого он сказать не мог.

Иногда таким образом на него действовала красота. Он вспомнил, что испытывал такие же чувства, когда Синтия согласилась выйти за него замуж. Он тогда не знал даже, как выразить свою благодарность: он просто ошалел от радости!

Отодвинув стул, Джеймс встал.

— Мне пора ехать, а то опоздаю. Мост «Золотые ворота» будет сейчас просто забит машинами!

Синтия пошла за ним; она взяла Джеймса под руку и игриво улыбнулась.

— Ты ведь можешь подождать? Еще часик, как раз пробка рассосется. Я собираюсь в душ… Может, потрешь мне спинку?

Джеймс рассмеялся, но не ответил. Отпустив руку Синтии, он слегка обнял ее за талию — так, чтобы она вошла в дом впереди него.

Они оказались в гостиной с куполообразным потолком; комнату заполняли книжные полки, посреди гостиной — камин. Подхватив спортивную куртку Джеймса, Синтия подержала ее, помогла ему одеться. Обойдя мужа и оказавшись перед ним, она поправила воротник и пригладила на нем куртку. Нежно на него посмотрела.

— Ты очень симпатичный, доктор Уайатт!

Джеймс издал неопределенный звук.

Протянув руку, Синтия коснулась его плеча.

— Я люблю тебя, Джеймс! Ты ведь знаешь это, да?

Джеймс вгляделся в ее глаза, наклонился, крепко поцеловал в губы.

— Я знаю, — он выпрямился и печально улыбнулся. — А вот за что — только Богу известно!

— За то, что ты так близко все принимаешь к сердцу, — ответила она.

Джеймс молился, чтобы это было действительно так; чтобы даже те люди, которые знали его не больше чем десять минут, понимали — он не относится к той категории людей, о которых пишется в анонимных листовках борцов с абортами. Одна такая листовка пришла вчера по почте. Какой-то фанатик-христианин бросался цитатами из Писания; ясно было, что он горел огнем Божьим и хотел заодно сжечь все вокруг себя. Это письмо Джеймс бросил в камин, от него остался только пепел. Он не говорил о нем Синтии, да и не собирался — жена только расстроится.

Он уже дважды получал письма с угрозами. Последнее письмо, по сравнению с предыдущими, было даже мягким — обычные едкие фразы и риторические вопросы, которые должны были его уязвить.

И все равно оно его поразило. Такие письма всегда его поражали — почти так же, как изумил его как-то раз вид разгневанной Синтии. «Как могут люди, которые заявляют, что живут во имя любви и Иисуса, так бессердечно судить и выносить приговор? — спрашивала Синтия. — Они пробовали когда-нибудь поставить себя на твое место? Они ведь даже не пытаются понять, что заставляет человека вроде тебя просто выполнять свой долг! Кроме того, если аборты — вещь неправильная, почему тогда они узаконены? Почему тогда их оплачивает правительство?»