Карло Леви - Христос остановился в Эболи

Надменная заботливая экономка из Монтемурро действительно показала себя отличной кухаркой; уже год я не обедал так хорошо. А домашние колбаски, поджаренные по местному обычаю с испанским перцем, были просто великолепны. С этого момента настоятель прямо лип ко мне. Он приходил ко мне, позировал для портрета, который я должен был ему подарить. Дон Луиджино относился ревниво к подобной близости, но дон Лигуари умел с ним обходиться и, вероятно, под каким-нибудь евангельским предлогом заставил его успокоиться. Однажды, зайдя ко мне, священник заметил на моем ночном столике библию в протестантском издании. Он отскочил с отвращением, будто увидел змею.

— Какие книги вы читаете, доктор! Выбросьте ее, ради бога!

Он стал очень фамильярно обращаться со мной и всякий раз, как видел меня, говорил растроганным материнским тоном:

— Мы окрестимся, потом обвенчаемся. Об этом уж позабочусь я.

Однажды в воскресенье я в свою очередь пригласил его к себе и, стараясь, чтобы пост не оказался в этот день очень строгим, заставил мою ведьму Марию показать все свое искусство. Случилось так, что за два дня до этого, в пятницу, умер Поэрио, тот самый бородатый старик, который был болен уже несколько месяцев и который очень хотел, но так и не смог посоветоваться со мной, так как был кумом Сан-Джованни доктора Джибилиско. В воскресенье состоялись торжественные похороны, приехали также настоятель из Стильяно и еще священник оттуда же — один жирный и высокий, другой худой и маленький. Я должен был, следовательно, пригласить и этих двоих. Оба они были типа дона Лигуари: хитрые, привыкшие жить хорошо, ловкие и знающие жизнь крестьян. У меня был великолепный обед в обществе этих трех странных птиц, жаловавшихся, что умирают только бедные крестьяне, а такие замечательные похороны, как сегодня, бывают лишь раз в году.

За это время мне прислали немного нот церковной музыки, и я иногда ходил поупражняться на инструменте. Когда мне показалось, что я более или менее подготовлен и смогу без грубых ошибок аккомпанировать службе, я наметил с доном Луиджино следующее воскресенье, надеясь на неискушенность публики, но заявил, что это будет один-единственный раз. Я узнал, что цирюльник-зубодер умеет бренчать на рояле по слуху и, конечно, справится с этим лучше меня. Поэтому, хотя тот и не очень любил ходить в церковь, я решил переложить на него эти обязанности после первого выступления, которое я уже обещал.

В воскресенье церковь была полна. Настоятель распустил слух, что я буду играть, и все пожелали присутствовать на необычайном зрелище. Женщины в белых вуалях толпились до самых дверей, многие не смогли войти. Пришли люди, которые с незапамятных времен не заходили в церковь. Явилась даже вместе со своей сестрой донна Кончетта, старшая дочь адвоката С., богача-меланхолика, которого я часто встречал по вечерам на площади. Донна Кончетта прожила в заточении почти год после смерти брата; она никогда не выходила из дома, и я ее никогда не видел. Но по случаю сегодняшней службы она решилась нарушить свой обет и сидела на скамейке в первом ряду. Ее считали самой красивой девушкой в Гальяно, и это была правда. Ей было восемнадцать лет, она была очень маленькая, с круглым и правильным личиком Мадонны, с большими томными глазами, гладкими густыми черными волосами, разделенными посередине пробором, с очень белой кожей, с красным ротиком, тонкой шеей и милым упрямым выражением на лице.

Я видел ее единственный раз среди толпы женщин в вуалях и никогда даже не слыхал ее голоса. Но у крестьян были свои планы.

— Ты теперь тоже гальянец, — говорили они мне часто. — Ты должен жениться на Кончетте. Это самая красивая и самая богатая в поселке девушка на выданье. Она создана для тебя. Тогда ты больше не уедешь, навсегда останешься с нами.

Вот почему мне тоже было любопытно посмотреть на свою спрятанную невесту.

Женщины были в восторге от службы.

— Какой ты хороший! — кричали они мне, когда я выходил.

Но надежды настоятеля на могущество церковной музыки оказались преувеличенными. Хотя цирюльник аккомпанировал гораздо лучше меня, церковь с того дня оставалась почти пустой. Но дон Лигуари не терял присутствия духа; он ходил целый день по домам крестьян, крестил детей и постепенно кое-чего, быть может, и достигал.

Причудливая мимолетная весна кончилась. Зелень держалась не больше десяти дней, как какой-то нелепый призрак. Потом эта жалкая трава высохла от солнца и от раскаленного майского неожиданно летнего ветра. Пейзаж стал обычным, белым, однотонным, опаленным. Как и тогда, когда я приехал, много месяцев тому назад, воздух клубился от жары над этим глинистым простором; и казалось, что всегда по этому печальному беловатому морю скользят серые тени все тех же облаков. Я знал каждую извилину, каждый оттенок, каждую складку земли. С вновь наступившей жарой жизнь в Гальяно потекла как будто еще медленнее, чем раньше. Крестьяне были в полях, тени домов лениво ложились на мостовые, козы отдыхали на солнце.

Вечное ворчливое безделье расстилалось над поселком, построенном на костях мертвецов; я различал каждый голос, каждый шум, каждый шопот, как нечто издревне знакомое, бесконечно повторяющееся; оно будет еще бесконечно повторяться и дальше.

Я работал, рисовал, лечил больных, но никогда еще мною не владело такое безразличие. Я жил, как червяк, замкнутый внутри сухого ореха, был далек от привязанностей, в скорлупе однообразия ждал грядущих лет, и мне казалось, что у меня нет почвы под ногами, что я парю в странном воздухе, где даже звук собственного голоса кажется необычным.

А война шла к концу. Аддис-Абеба была взята. Империя поднялась на холмы Рима, и дон Луиджино во время одного из своих жалких безлюдных митингов пытался заставить ее подняться и на холмы Гальяно. Больше не будет убитых, и все ожидали возвращения тех немногих, которые находились в Африке. Сын Джулии писал, что скоро вернется, просил, чтобы ему готовили невесту и свадьбу. Дон Луиджино чувствовал себя выросшим, точно отблеск имперской короны пал и на его голову. Крестьяне думали; что, несмотря на обещания, им не видать сказочных, дурным образом приобретенных земель; и они не вспоминали об Африке, когда спускались к берегам Агри.

Однажды утром около полудня я проходил по площади. Ослепительное чистое солнце палило беспощадно, ветер поднимал вихри пыли, и дон Козимино, стоя у входа в почтовую контору, широко махал мне издали руками. Я подошел; он ласково и весело смотрел на меня.

— Добрые вести, дон Карло, — сказал он мне. — Я не хочу напрасно обнадеживать вас; но сейчас пришла телеграмма из Матеры, в которой сообщается об освобождении ссыльного генуэзца. Я сейчас послал за ним. Меня известили также, что я должен дежурить после полудня, — сообщат имена других освобожденных ссыльных. Я надеюсь, что в их числе будете и вы. Это как будто бы по случаю взятия Аддис-Абебы.