Татьяна Веденская - Моя навсегда

Когда Митя меня разбудил, я его почти догнала. Мой друг сидел рядом, гладил меня по волосам и что-то бормотал – я не понимала до конца, что именно, только с удивлением отметила, что его лицо тоже было мокрым. Заразился? Мне казалось, что диван ходит ходуном и на нем пляшут какие-то нелепые карлики, по краям – сумасшедший хоровод, раскачивая диван еще больше.

– Слушай, я тебя больше никогда не оставлю, слышишь? – сказал он. Или, может быть, мне показалось.

Потому что сразу после этих слов диван тряхнуло, и мы остановились. Мы доехали до больницы. Фельдшер – полный мужчина, брюшко которого нависало над синими форменными штанами, что-то строго говорил Мите, тыкая в мой синяк, а Митя мотал головой и отвечал – тоже что-то неразборчивое. Потом меня закутали в одеяло, Митя взял меня на руки – чем рассмешил меня просто неимоверно – и перенес из машины «Скорой» в приемный покой.

– Помнишь, как та девчонка… тоже «Скорая» приезжала, и ты требовал, чтобы ее забрали? – спросила я, с трудом разлепляя пересохшие губы.

Митя сжал мои пальцы.

– Я был таким дураком тогда, Сонька. Ты только… ты давай выздоравливай, слышишь? – попросил он.

Я кивнула, или мне показалось, что я кивнула. Митя уложил меня на кушетку, и это почему-то расстроило меня до невозможности. Показалось, что он теперь оставит меня и уйдет. Подбросит меня, как сиротку-подкидыша, и больше никогда не вернется. Реальность раскалывалась, как и моя голова, – на части, и я обиделась на Митьку неизвестно за что. Я пыталась вырваться, сопротивлялась и качала права, но все это у меня получалось плохо и больше в уме. Наружу прорывались только отдельные слова и восклицания.

– Закрой рот и не разговаривай, – приказал Митя, положив тяжелую руку мне на плечо. – Все будет хорошо. Да, все будет хорошо.

– Конечно, будет! – согласился уже какой-то другой доктор. – Особенно если не бродить по Москве босой и полуголой.

Любовь умерла ранним утром, в начале июля, на лестничной клетке между хирургическим отделением и гинекологией. Я хорошо запомнила тот момент и как я стояла около большого, раскрытого настежь окна и смотрела на изумрудно-зеленый, полный деревьев больничный двор. И вдруг поняла, что все кончилось. Я могу без него. Я могу.

И замерла, испугавшись, что это мне только показалось, прислушалась к себе – нет, сердце не болит. Нет, мне не хочется бежать и просить его принять меня обратно. Странно, как странно. Может быть, это просто утро такое, доброе?

За моей спиной хлопнула дверь. Я вздрогнула и обернулась, как воришка, хотя ничего не прятала. Привычка.

– Ты чего тут? – хрипло спросила меня моя соседка по палате Верунчик.

Верунчик с недовольством посмотрела на меня – мол, чего ты тут ошиваешься, когда мне покурить надо. Этот коридор – единственный «непроходной», доступный пациентам, чтобы предаваться запрещенным страстям. Тут по-тихому курили беременные из гинекологии, быстро, «в кулачке», выпивали мужики из хирургии, звонили по запрещенным в палатах мобильникам. Верунчика привезли дней десять назад с воспалением придатков, и сейчас она уже восстанавливалась – на капельницах и антибиотиках.

Я покачала головой:

– Кури уже, – и Верунчик, отодвинув меня, чуть ли не наполовину высунулась в окно – берегла мою беременность от вредоносного дыма, который все равно заполнил весь лестничный проход.

Мне было наплевать. Я вдруг вспомнила, как Дмитрий стоял вот так же, наполовину высунувшись в окно, сосредоточенный и полный решимости пойти до конца. И курил, вывернув мне плечо в день нашей свадьбы.

– Ты чего улыбаешься? – спросила Верунчик, и я с удивлением заметила, что уголки моих губ действительно направлены вверх.

– Это не улыбка, это оскал, – хохотнула я.

Сердце стучало по-прежнему спокойно и ровно. Это было странно – я больше не ждала конца света. Я больше не чувствовала любви. Это было ненадежно, не взаправду, и я боялась, что это пройдет, стоит мне только покинуть эти белые стены, где ничего не зависит от меня. Как швы, которые могут разойтись, если не поберечься, не дать ране нормально затянуться. Или, может, я была как наркоман? Может, я только решила, что вылечилась, потому что меня больше «не ломало», но стоит мне увидеть Дмитрия…

– Тебя сегодня выписывают? – спросила Верунчик, и я кивнула. – Везука!

– Ну да, – кивнула я, поежившись от страха.

– Да ты че, не рада? – удивилась Верунчик и выдохнула от удивления мне в лице тучу дыма. Я закашлялась и замотала головой. – Вот чумная, и чего тебе тут? Три недели тут торчишь. Тебя и мать ждет, и муж у тебя такой хороший, все к тебе каждый день бегает, апельсины таскает.

– Да рада я, рада, – отмахнулась я.

Под «мужем» она имела в виду Митьку.

В обед он за мной приехал. Не на мотоцикле, а на взятой взаймы «Тойоте» своего друга. Ни разу за три недели мы с ним не говорили о том, что произошло той ночью, когда я возникла на его пороге, босая и дрожащая от холода, побитая, без документов и вещей. И о том, как все это вышло. После того, как я пришла в себя, я не задавала вопросов, а Митя вообще, кажется, боялся на меня дышать. Словно от одного неловкого вопроса я могу рассыпаться или растаять, как Снегурочка. Он рассказывал мне о своей аспирантуре, о запуске очередной ракеты, о том, как у них на территории конструкторского бюро открыли торговый центр – незаконный, буквально невозможный по любому закону, но что ты сделаешь – вот он, стоит. Бутики, понимаешь. Кафешки. Цены – хоть сейчас на них в космос лети, такие высокие.

Мы научились обходить все вопросы, на которые нельзя найти ответы или ответы, которые нам бы не понравились. К примеру, что мы будем делать дальше.

– Ну, ты собралась? – спросил Митя, залетая в палату с подписанными у врачей бумагами. – Ничего не забыла?

– Да уж, не забывай ничего, – бросила лежавшая на кровати поверх одеяла Верунчик. Жарко. – Если не хочешь, конечно, сюда вернуться.

– А чего, хорошая больница, – пожала плечами я. – Может, я еще тут рожать буду.

– Не, для этого у них есть отдельный роддом. Давай проверяй, что ничего не забыла. И береги себя. И мужа береги, – Верунчик кивнула на Митьку.

Я улыбнулась и кивнула, положив ему руку на плечо.

– Уж его-то я никому в обиду не дам.

– Давай, женушка, поехали, – хмыкнул Митя. – А то попадем в час пик.

– Не ворчи! – потребовала я. – На беременную-то супругу!

– Если ты беременна, это дело временное, – немедленно отреагировала Верунчик.

Наверное, именно после ее слов я вдруг по-настоящему поняла, что жду ребенка. До этого я знала, что беременна, но это было не про меня. А тут я вдруг осознала, что все происходящее – это чья-то еще история, чья-то еще дорога в жизнь. Осознала прямо на пути к «Тойоте» Митькиного друга. Митька тащил мои десять тысяч «кульков-пакетов» – за три недели в больнице я обросла имуществом, как бомж на вокзале.