Ульяна Соболева - Нелюдь

— А ночевала у СИЗО одна? Не боялась, не? Или твой мажорчик с тобой рядом спал на голой земле-то? Додумался хоть согреть-то?

Шагнул к ней резко, неожиданно ощутив толику удовлетворения, когда она застыла, и зрачки расширились.

— Какого черта ты приперлась сюда, а, девочка? Думаешь, разыграешь сценку тут перед неотесанным ублюдком, и он сразу и показания заберет, и ваши проверки все свернут?

Я отрицательно качала головой. Мне хотелось зажать уши и зажмуриться. Он ведь не может мне этого всего говорить. Не умеет. Мне не умеет. Это же я… я его Ассоль. Его ожоги под кожей. Я.

Но он их говорил. Пощечинами. Намного сильнее, чем мать била, намного больнее, чем позор и это вечное презрение даже от моего врача, которая осматривала меня нарочито болезненно. От него было намного больнее. У меня даже перед глазами потемнело, и я невольно схватилась за его руки, те самые, которыми оттолкнул.

— Не боялась. Ты ведь рядом был. Я бы закричала, ты бы решетки выломал. Нет никаких мажоров. Не было никогда.

Я все еще его умоляла, на что-то надеялась, искала в черных глазах того Сашу, который от моих слез с ума сходил, на руках качал, как ребенка.

— Какие показания? Кто заберет? — судорожно сжимая его руки, — Ты что такое говоришь? Это же я. Посмотри на меня, мне в глаза. Ты ведь меня знаешь. Каждый вздох мой знаешь…

И чувствовать, как пол качается под ногами — не знает. Пустой у него взгляд. Нет там ничего. Там даже моего отражения нет.

— Что с тобой? Я не узнаю тебя… не узнаю. Не ты это. Не ты, — закричать и стиснуть его руки так сильно, что захрустели у самой суставы.

Я в ее зрачках вижу, как улыбка губы мои растягивает… вижу, а сам не чувствую. Как после анестезии. Иногда монстр была в хорошем настроении, а может, просто не желала портить свою любимую игрушку — хрен ее знает. Ну так вот, она давала указания резать меня все же под обезболивающими. Но я видел все, что они делали со мной. Видел, но не ощущал. Как сейчас. Потому что онемела каждая клетка души. Она начала отмирать уже тогда. Полностью она атрофируется чуть позже.

Но там, в ее глазах я улыбаюсь… улыбаюсь, чтобы сдержаться, чтобы не раскрошить на хрен стол этот рядом с нами. Прямо об стену. Потому что сучка права. Потому что она, мать ее, права. Даже сейчас… после всего я бы выломал. Дьявол ее побери, я бы выломал любые решетки, я бы свернул шеи всем, но не позволил до нее дотронуться никому другому. Сам в мыслях убивал ее… а представить, что кто-то другой боль причинит, не мог.

Дряяяяянь… Как же ты меня на себя подсадила-то? Как же ты въелась-то в легкие так, что каждый вдох с твоим ароматом? Ненавижу.

Выкрутил ей руки, освобождая свои и за плечи хватая, в воздух ее поднимая и впечатывая в стену. Наклонился к лицу и зашипел, чувствуя, как подкатывает к горлу ярость. Приливами раскаленной лавы.

— ТЫ? А кто ты??? Кто ты, скажи мне? Я тебя ни хрена не знаю. Ни хре-на, понимаешь?

Тряхнуть так за плечи, что головой об стену ударилась, а в глазах неверие и непонимание, и страх начинает зарождаться.

— Боишься, да? Думала, нелюдь все еще натасканной драной псиной кинется с благодарностью в ладони твои тыкаться, девочка? Так вот, ты ошиблась. Здесь смрад такой, что отбивает нюх напрочь. Права ты. Не я это. И не было меня никогда. Не было. Я тут понял, что не было меня настоящего. Ладонь занес для удара, и в кулак пальцы сомкнулись… не мог. Все еще не мог в ту минуту.

А потом вдруг резко глаза опустил и едва не задохнулся… Увидел, что кофта ее, мешком висевшая, задралась, и живот открылся. Округлившийся маленький живот. Слишком долго рядом с беременными провел, чтобы не понять сразу. На автомате отпустил ее на пол, отходя на шаг назад, но не убирая руки с плеч. И дернул в стороны тряпье ее, разрывая, оголяя. Чтобы застонать с открытым ртом, увидев, что на самом деле… на самом деле беременная. Маленький живот. Аккуратный. И срок маленький… куда меньше, чем должен быть, если от… если от меня…

Захлебнуться собственным молчаливым криком, сцепив челюсти и выдыхая через раз, стараясь не прислушиваться к стуку ее сердца. А мне кажется, мое уже и не стучит. Оно стонет. Стонет глухо и протяжно от той адской воронки боли, которая в грудной клетке разворачивается.

Отошел от нее еще дальше и не смог ровно стоять. На корточки рухнуть и ко рту кулак прижать, чтобы не заорать. Чтобы не позволить этой дряни боль свою увидеть. Раскачиваясь на пятках и считая… мысленно считая. Перед глазами калейдоскопом фотографии эти… и воспоминания. Как воняло от нее ИМ. Другим мужчиной. Как смущенно прятала под рукав блузки браслет, с которым прибежала ко мне после очередной поездки в гости к Бельским… к утырку своему. Вспомнилось вдруг, как тогда остолбенел и запястье ее сжал, не отрывая взгляда от тонкого золотого плетения в виде маленьких сердечек, молчаливо требуя объяснения… идиот, считавший, что имею на них право. Она тогда тут же стала причитать, что это наследство от бабки ее. А я… я, как обычно, поверил. Не умел тогда не верить ей. Вот только теперь думал, что очень вовремя наследство это всплыло. Аккурат после встречи с трусом этим. Все оказалось до смешного просто — моя светлая и чистая девочка была самой обыкновенной шлюшкой, раздвигавшей ноги перед достойным кобелем за побрякушки. Только хрен ее знает, зачем ко мне бегала потом. Ведь орала тогда по-настоящему, не притворялась. Может, богатенький мальчик не мог удовлетворить ту вечно голодную самку, ту течную суку, которую она так тщательно прятала за образом примерной девочки… теперь это не имело никакого значения.

Смотреть на дрянь не могу. Если в глаза взгляну — прибью на хрен.

Глядя в пустоту перед собой. Туда, где тот самый калейдоскоп разворачивается перед взглядом:

— И это не я. Так ведь?

Махнув рукой в сторону ее живота. Спрашивая и зная, что солжет. Не понимая, зачем вообще задаю этот вопрос. Ведь ответ и так прекрасно знаю сам.

Задыхаясь смотреть на него, прижав руки к животу и чувствуя, как он каменеет, и болью пронизывает насквозь. Уже физической. Я никогда его таким не видела… никогда по отношению к себе. Он нежным со мной был. Насколько вообще умеет дикий зверь нежным быть. Смотрел, как на божество, как на иконы смотрят, а сейчас — словно я тварь последняя. Я читала в его взгляде именно это слово, в его сверкающем лютой ненавистью взгляде и в поднятой руке, когда замахнулся и пальцы сжал в кулак… а я опять в его плечи впилась, понимая, что происходит что-то страшное, неправильное, что он меня за что-то ненавидит. Еще готовая каждое слово простить, все простить, потому что боль его сама почувствовала взрывной волной, когда взгляд на мой живот опустил и вдруг побледнел. До синевы. Все краски с лица исчезли, и его исказило гримасой.