Алана Инош - Предания вершин седых

И рада бы Зареока сказать «да»... Рада бы, глядя в добрые, солнечно-улыбчивые глаза Яворицы и чувствуя её душевный свет, который та была готова подарить осиротевшей без лады девушке, отдаться в эти сильные, трудолюбивые и бережные руки! Верила она, что женщина-кошка сделала бы всё, что в её силах, чтобы защитить Зареоку, окружить её мягкой, мудрой лаской, налаженным домашним теплом. Знала она, что в объятиях этой гостьи ей было бы спокойно, надёжно и безопасно, но сердце рвалось к Леглит, плакало о ней и любило её такую, как есть — с мрачными бровями и истощёнными скулами, стриженой головой, нервными костлявыми пальцами и длинными худыми ногами. К ней одной, самозабвенно погружённой в работу, отдающей всю себя своему делу, временами отстранённой и холодной, а временами порывисто-страстной и нежной, изъясняющейся витиеватыми и мудрёными словами, сердце Зареоки и прикипело со всей отчаянной, обречённой и печальной нежностью — любовью-тоской, любовью-одиночеством, любовью-ожиданием.

Пришедшая с работы матушка Владета тоже была рада гостье. Засиделась Зареока в девках, в родительском доме, пора ей в свой перебираться. Нет, для дочки ей ничего было не жаль: ни хлеба, ни места под кровом, но всё же хотелось видеть её при собственной семье. А возможно, и с детками, если у Яворицы сил на то достанет.

Но не как к возможной будущей супруге Зареока потянулась к этой женщине-кошке, не женским, а тёплым дочерним чувством откликнулось её сердце на добрый взгляд серых глаз с улыбчивыми лучиками возле уголков. Она почла бы за счастье иметь Яворицу в числе своей старшей родни — на месте бабушки или одной из тётушек. Родительницы не желали понять её любовь к навье, но Яворица, как ей почему-то казалось, была способна всё понять и не осудить. Потому и решилась девушка открыть ей своё сердце, когда они в вечерних сумерках того же дня прогуливались вдвоём по саду.

Зареока, уже переодевшаяся из неказистых рабочих вещей в одну из праздничных рубашек с алым кушаком и алыми сапожками, собралась с духом и проговорила, с заметным волнением теребя косу:

— Быть может, то, что я скажу, любезная госпожа, тебе будет неприятно слышать, но я не могу скрывать эту правду, не могу тебя обманывать. Моё сердце уже отдано... Нет, не той ладушке, которую я так и не увидела, а другой, иноземной ладе. Она прибыла из Нави и трудилась в Зимграде, как и ты... Не знаю, может, и теперь ещё трудится, но мы с ней давно не виделись. Её зовут Леглит, и она, как и ты, тоже мастерица по камню. Она была готова взять меня в жёны, но мои родительницы ей отказали. Потому что она навья...

Вечерние голоса птиц хрустально перекликались в листве яблонь, вишнёвых и черешневых деревьев, на темнеющем небе догорала заря. Веяло прохладой, густо благоухал посаженный и взращённый руками Зареоки цветник. Задумчиво выслушав признание девушки, Яворица молвила:

— Леглит? Да, я знаю её. Мастерица, каких поискать! И труженица великая, работает до упаду.

— Ты видела её недавно? — встрепенулась Зареока.

— Да, что-то около седмицы назад или чуть более, — кивнула женщина-кошка. — Она не только в Зимграде, но и в прочих местах работает. Водоводы строит, дома, мосты каменные. Как мастерице ей просто цены нет, уважаю таких: и умница, и руки из нужного места. Ну, а то, что навья она... Ну так и что ж? Злых ведь дел она не творит, только добрые: долго ещё будут стоять те постройки, людей радовать да верой-правдой им служить. Может, и зря твои родительницы её отвергли... Хотя, может, потому отвергли, что обижала она тебя?

— О нет, госпожа, что ты! — воскликнула Зареока с искренним жаром. — Леглит и мухи не обидит — даром что волк-оборотень. Такого мягкого нрава, наверно, ни у кого нет. Я ей однажды нагрубила — когда ещё толком не знала её, а о любви и не думала — так она сама же и прощенья просить пришла. А нагрубила из-за пустяка — из-за кустов розовых... Нет, она не размазня, госпожа, ты не думай! Обидчику она спуску не даст. Есть в ней стержень, есть и дух сильный. Но она думает, что из-за того, что она всё время на работе пропадает, я её разлюблю и брошу. А я не брошу!.. И не разлюблю, — закончила девушка тихо, пламенея щеками и почти задыхаясь.

— Эх, дитятко ты моё, — вздохнула Яворица с грустной, доброй улыбкой. — Что ж, ясно всё с сердечком твоим. Я его заполучить и не мечтаю. Коли в нём такая любовь поселилась, мне уж надеяться и не на что. Сделаем так... Я дам тебе время подумать и разобраться... А может, и с навьей своей дела уладить. Скажем, десять дней — как, хватит тебе? Или седмицы две дать?

— Две седмицы лучше... Ах! — Зареока, не удержав в груди горячего порыва признательности, прижалась к плечу женщины-кошки. — Благодарю тебя за мудрость и доброту твою! Рада бы я, госпожа, супругой твоей стать, лучшей судьбы для себя я и не видела б, ежели бы не Леглит...

— Знаю, голубка, — молвила Яворица, легонько приобняв девушку за плечи. — С кем бы ты счастье своё ни нашла, желаю тебе его от всей души.

Почти те же самые слова Зареока услышала от Леглит, когда они наконец увиделись спустя семь дней после сватовства Яворицы. Но горькая была та встреча, точно пощёчиной ледяной хлестнул девушку их с навьей разговор. С болью и тревогой увидела Зареока, что щёки Леглит ещё сильнее ввалились, она была мертвенно бледна — как в тот вечер, когда она, измотанная работой, не смогла даже дойти до дома и рухнула прямо на улице Зимграда под кустом.

— Ты жестокая... Моя жестокая лада, — вырвалось из помертвевшей от боли груди девушки.

— Уж какая есть, — горько скривила рот Леглит.

Начал накрапывать дождь, ветер трепал плащ навьи и пёрышки на её шляпе, из-под полей которой виднелась коротенькая щетина волос на висках и затылке. В её глазах, пристально впившихся в Зареоку, не было жестокости. В них, сухих и суровых, мерцала нежность и боль. «Прощай, Черешенка», — то ли послышалось, а то ли померещилось Зареоке...

Не осталось воздуха в груди, не осталось сил ни в теле, ни в душе. Почва под ногами стала шаткой и неверной, ускользала, когда Зареока ступала по берегу речки, заросшему длинногривыми ивами. Из уст в уста передавалась песня о Зденке, названной сестрице княжны Светолики, которая от тоски превратилась в ивушку плакучую... Кто сложил эту песню? Теперь уж неважно. Ладонь Зареоки скользила по коре дерева, лаская его, будто родное.

— Ах, ива-ивушка... Возьми меня к себе, — прошептали бескровные, безжизненные губы. — Нет сил моих больше жить...

Встревоженные долгим отсутствием Зареоки — уж далеко за полночь перевалило, а той всё не было — родительницы отправились её искать. Проход привёл их на берег реки; сонно шелестели ивы, на воде серебрилась лунная дорожка. Матушка Душица вскрикнула, увидев девушку лежащей у подножья ивы, а Владета кинулась к дочери и приподняла в объятиях. Луна озаряла её белое, как мрамор, лицо. Страшная мысль поразила обеих родительниц... Но нет, тихое дыхание срывалось с губ Зареоки. Она просто спала беспробудным сном, но кожа её была мертвенно-холодна, вот им и показалось... Хвала Лаладе, лишь показалось.