Дмитрий Быков - 66 дней. Орхидея джунглей (под псевдонимом Мэттью Булл, Элия Миллер)

Тогда мы решили домыслить то, что выкинул режиссер. О чем он умолчал.

Прошлое и настоящее героев, их любовные переживания, их странности и безумства, — все попытались объяснить, понять, угадать...

Должно быть, ничего не угадали.

Так ли уж это важно? Важно, решит читатель, знакомый с творчеством Э. МакНил или лучше нас разобравшийся в сюжете «Девяти с половиной недель». Но мы писали для другого читателя. Для того, кто сумеет (или хотя бы попробует) оценить прелесть литературной импровизации, игры, — или, если угодно, шутки. Впрочем, герои расстались, любовь прошла, сердце разбито, — до шуток ли?

Наконец, только проклятый неврастеник станет смеяться над прекрасной раздетой Ким Бэсинджер... то есть Элизабет. Только очень гнусный, нехороший человек захохочет над ее любовью и утратой.

Мы прощаемся с Джонни и Элизабет. Мы не виноваты ни в чем. Так получилось. Герои больше не встретятся никогда. И нам жаль с ними расставаться. Игра окончена, в зале зажигается свет, зрители расходятся по домам, усталые авторы варят на кухне кофе, курят — одну на двоих — последнюю сигарету и негромко беседуют о любви.

Чемодан был большой и старый. С этим чемоданом Эмили с матерью ездили к тетке в Калифорнию ровно десять лет назад. С тех пор Эмили не была в Калифорнии и вообще выезжала редко.

Она была привязана к старым местам и старым вещам, как и мать. Ей не слишком хотелось выезжать. И сегодня тоже. Хотя, в общем, она легко относилась к жизни и взяла себе за правило ни о чем не задумываться более трех минут.

В двенадцатилетнем возрасте в душе Эмили произошел перелом. Она поняла, что мир не ограничивается Средним Западом, узнала, откуда берутся дети, и пришла к выводу, что в чудовищно жестоком и грубом мире, противостоящем ее детским представлениям, жить совершенно невозможно. Ее добрая мать своевременно подбросила ей книги Карнеги, и с тех пор мир для Эмили был ясен, прост и истолкован раз и навсегда.

В колледже ее представление о мире не претерпело существенных изменений. Она училась на юриста, и волей-неволей ей приходилось выслушивать историю европейской философии. Эмили никогда не могла толком понять, к чему ломать голову над столь простыми и очевидными вещами, выдумывая вороха абстракций, многоэтажных символов и многослойных толкований. Смысл жизни вообще мало занимал ее — как и большинство однокурсников, впрочем, которые тоже не склонны были ломать голову над различиями позитивизма и неокантианства. Однажды Эмили поставила в тупик старика-профессора, когда, густо и провинциально краснея, спросила его своим низким, глубоким голосом:

— Простите, но мне не совсем понятно: как соотносится все это с реальной жизнью?

— Не понял вас?

— Я имею в виду... ну... чисто прагматический аспект. Если у вас есть проблемы, вы можете пойти к дантисту или психоаналитику? Изменить диету, например?

— Но видите ли, мисс Рид...

Профессор окинул взглядом ее стройное тело, высокую крепкую грудь, посмотрел в большие миндалевидные глаза, скользнул глазами по длинным, крепким, смуглым ногам, открытым лишь настолько, насколько это позволяют нравы и обычаи лихого, но довольно пуританского Запада.

Перед ним стояла откормленная особь нового поколения. Это была девушка редкой красоты, хорошего воспитания, выросшая, как он знал, без отца, под влиянием бедной сентиментальной матери. Ребенок своевременно подавил в себе детскую сентиментальность, столкнулся с миром, перестал ощущать себя защищенным и тотчас решил прожить свою жизнь с максимальной пользой для себя. Вопрос о душе здесь не стоял. Карнеги растлил больше молоденьких американок, чем все растлители малолетних во главе с идиотским Г. Г. этого русского...

И вместе с тем девушка не утратила способности краснеть, и глубокий голос ее вздрагивал от волнения, когда она говорила о Гражданской войне или сестрах Бронте, на книгах которых выросла. Новый, обеспеченный и оттого не менее жестокий мир не успел еще раздавить в ней окончательно детской сострадательности и доброты. Как странно, однако: мы ждали, что обеспеченность и благополучие сделают нас добрей, — ничуть не бывало! У Эмили Рид всегда все будет хорошо. Она выучится на юриста и будет зарабатывать побольше моего в первый же год практики, — усмехнулся профессор. И никакой там феноменологической редукции.

— Садитесь, мисс Рид. Я освобождаю вас от посещения моих лекций. И оценку поставлю высшую, — ибо вы уже ответили себе на вопрос о смысле жизни с помощью Карнеги, а разве ответ на этот вопрос не является целью всякой философии?..

Эмили была несколько ошарашена. Ей нравился этот добрый старикан, и она никогда не могла понять, почему добряк, похожий на аптекаря из их квартала, тратит свое время на изучение всякой надмирной ерунды, когда нужно прежде всего как можно лучше устроиться в этом непознаваемом и жестоком мире, а потом устраиваться в нем все лучше и лучше, ибо разве цель жизни — не в устроении своей судьбы?

Вопреки ожиданиям однокурсников, она действительна воспользовалась разрешением профессора. И в свободное время предпочла выучить китайский. Ей нравилось ставить перед собой трудные задачи. «Эмили, детка, — говорила она себе часто, — нас с тобой никто не будет жалеть, и пробиваться нам нужно самостоятельно. Будь осторожна, но помни, что чем труднее поставленное перед тобой задание, тем больше будет радость победы!»

Она привыкла преодолевать себя и постоянно держала свой нрав в узде, ощущая себя одновременно и диковатой, норовистой лошадкой, и опытным, рассудительным наездником.

Так же рассудительна была она и во всем, что касалось любви. Для этого в ее карьере еще не наступило время. Ей надо было делать карьеру, чтобы содержать свою добрую, бедную мать, оставшуюся в мире без всякой опоры после смерти отца. Эмили никогда не знала богатства, привыкла к тому, что в их доме экономят решительно на всем, потому ей не так уж трудно было отказывать себе в нарядах и угощениях. Она любила простую еду, хотя успела возненавидеть тот самый дешевый, отвратительный бифштекс, которым мать из воскресенья в воскресенье потчевала ее. Уж лучше эта ее морковка со сливками — ее добрая мать была совершенно убеждена, что этот деликатес она готовит просто гениально, а от горошка, от ревеня и от морковки со сливками Эмили воротило больше, чем от чего–либо другого. Она любила ветчину, манговый соус и ванильное мороженое, и по воскресеньям в колледже она позволяла себе все это.

Что же до любви, — мало кто из мужчин мог заменить ей Карнеги, и Эмили не слишком интересовалась худшей половиной населения. Ей была странна и почти противна соседка по кампусу — Мэгги Бриш, еврейка, из семьи эмигрантов. Мэгги была распутна до последней степени — так представлялось Эмили, ибо на ее глазах Мэгги бесстыдно целовалась с Майклом, своим приятелем из числа будущих программистов, и называла это «сосаться». «Мне нравится сосаться с Майклом, — говорила она со своей неистребимой, странной интонацией. — Когда с ним сосешься, кажется, что кто–то из тебя высасывает душу». «Не мешало бы тебе высосать из себя хоть немного дури», — подумала Эмили, но вслух ничего не сказала: Карнеги научил ее сдерживать свои эмоции и говорить с каждым о том, о чем ему, а не тебе, интересно. Рыба любит червей, а ты — клубнику со сливками, но только идиот может ловить рыбу на клубнику со сливками. Как остроумен этот Карнеги! И, конечно, Паркинсон. Законы Паркинсона Эмили знала наизусть, и если бы Паркинсон и Карнеги были знакомы, они несомненно стали бы друзьями даже большими, чем Маркс и Энгельс. Эмили мечтала о тех временах, когда памятник Паркинсону и Карнеги, стоящим в обнимку, украсит главную площадь Вашингтона, где она никогда не была.