Дмитрий Быков - 66 дней. Орхидея джунглей (под псевдонимом Мэттью Булл, Элия Миллер)

Но приходилось выслушивать рассказы Мэгги об ее похождениях. Особенной религиозностью Мэгги не отличалась, и оттого в ее многокрасочной палитре находились весьма соленые словечки, а в обойме ее дружков был всего один иудей, и тот необрезанный. Эту деталь Мэгги расписывала с особым смаком, который явно выдавал знакомство с предметом. «Знаешь, — доверительно сообщала она Эмили, — чем больше кожи на конце, тем больше это свидетельствует об инфантильности. Все нынешние мужики — дети в душе, верней, не в душе, а кое-где еще...» — и она хохотала. Эмили кисло улыбалась в ответ. Ее ум был занят совершенно другими вещами.

— Знаешь, подруга, — как–то сказала ей Мэгги, варя на плитке свой знаменитый бульон, который почему–то называла «еврейским пенициллином», помогающим даже от «французского насморка». — Ты ведь очень даже ничего себе. Ты, наверное, часто смотришь на себя в зеркало голой, да? Тогда ты должна признать, что так оно и есть: ты очень хороша.

Эмили вспыхнула. Она действительно иногда смотрела на себя в зеркало голой, но считала, что это — ее собственное, индивидуальное и оттого ей одной известное, тайное извращение.

На диком Западе рано становятся женщинами, шутит судья в их городке, и уж совсем рано — девушками. Это было грубо, но верно. Эмили стала девушкой в двенадцать лет. Тогда она выскочила из ванной, белая как полотно, с криком «Мама!», и ее матери пришлось потратить не один час на то, чтобы успокоить ее и разъяснить ей, что же, собственно, с ней происходит. Но Эмили привыкла относиться к своему телу без трепета и благоговения. У него, у этого тела, были некоторые загадки. Странности. Когда грудь горела и побаливала — это значит, что она росла. Что ж. Раз в месяц необъяснимо портилось настроение, хотелось орать, срываться и дуться на весь свет. Карнеги и здесь помогал держать себя в руках. Опять–таки все это не стоило внимания. А желание иметь детей — что же, ведь оно не только не предосудительно, оно так объяснимо! Не стоит, наверное, связывать это желание с тем, что происходит между мужчиной и женщиной. Мать Эмили никогда особенно не распространялась об этом, но всегда напоминала дочери: «Твой отец, конечно, был редчайшим, изумительным исключением. Обычно женщина попадает в рабство и остается в нем до конца своих дней. А то, что мужчина предлагает ей вместо своего сострадания, тепла, нежности и ее утраченной свободы, — обычно совсем не стоит всех этих действительно прекрасных вещей». Эмили не знала, откуда у ее доброй матери это убеждение. Однако не спорила. Более того, глядя на своих однокурсников, только и умевших, что разговаривать о бейсболе и врать друг другу о своих победах, — она понимала вполне отчетливо, что попадать хоть в минимальную зависимость от такого существа — значило обречь себя на массу унизительных хлопот, отвлечься от своего основного дела ради тела, которое к тому же едва ли что–то приобретет, а главное — Эмили была свято убеждена, что любовь в ее жизни произойдет именно тогда, когда для нее настанет время. А сейчас время для того, чтобы закрепить свои позиции в обществе. Ужасная судьба сестер Бронте может послужить для всех предостережением.

Примерно это она и изложила Мэгги — разумеется, гораздо мягче и ироничнее, как учил Паркинсон, — в ответ на все комплименты своей фигуре.

— Молоко в девушке не должно киснуть, — ответила Мэгги, помешивая свой еврейский пенициллин. — Знаешь, ты, может быть, и права, — во всяком случае, мы с тобой сходимся в одном. Жить несомненно следует только для собственного наслаждения. Но ведь у каждого оно свое. Знаешь притчу? Лежит негр и жует банан. Мимо идет деловой американец и спрашивает негра: ну чего ты тут разлегся? Дело надо делать! Негр в ответ: а зачем? Американец ему: ну, чтобы заработать, чтобы укрепиться в обществе, или как там вы, американцы, это называете (Мэгги последовательно называла американцами только белых). А негр отвечает: а дальше? А дальше, отвечает американец, сделаешь деньги, потом еще деньги, потом еще деньги... И тогда, заканчивает самодовольный американец, можно будет спокойно лежать на травке, есть банан... Вот, отвечает негр. На хрена же мне все это, когда я уже сейчас, видишь, лежу с бананом!.. Это, в сущности, притча про нас тобой, подруга. Ты проходишь мимо меня со своим неизменным стареньким портфельчиком, вся такая деловая, крутая, прекрасная, целеустремленная и даже с очками на носу, которые, как ни странно, тебя не портят. А я лежу рядом, и тоже почти негритянка — даже хуже, потому что и белая, и ленивая, и кудрявая, и почти такая, как надо, но от меня исходит какая–то непонятная, еле уловимая вонь, от которой так воротит всех дисциплинированных, государственных, порядочных людей. Только та еще разница, что лежу я не с бананом, а с... — И Мэгги расхохоталась, — поэтому никогда нельзя было понять, шутит она или говорит серьезно. Каждую свою тираду она заканчивала идиотской притчей вроде этой или взрывом хохота, как сейчас. Карнеги ни о чем подобном не упоминал. И оттого Эмили, по совету своих духовных вождей, только улыбнулась в ответ и перевела разговор на другую тему.

Подруги ее уважительно сторонились: их и подругами–то назвать было нельзя. Все ее время уходило на учебу, массу дополнительных спецкурсов, бразильский и португальский языки с какими–то диалектами... Впрочем, когда для лучшего ознакомления с национальными особенностями латиноамериканцев на спецкурсе им порекомендовали прочесть Маркеса и Кортасара, Эмили при всем своем прилежании не смогла осилить этих книг. Борхес вообще показался ей литературным надувателем. К реальной жизни, с которой все они каждый день имели дело, — все это никак не относилось, и стоило ли тратить время на какую–то ерунду, пришедшую в голову странного кудрявого колумбийца, который к тому же по всякому поводу выступал с заявлениями в поддержку Кастро?

Жизнь ее была до того заполнена, что в ней не оставалось места на пустоту. Между тем пустота, может быть, в любой жизни необходима — странная, сосущая пустота, зов Пленительного и Неясного. Эта пустота — обещание будущего, которое отличается от поезда тем, что не приходит по расписанию. Эмили же расчислила свою жизнь, и понять ее несложно: девочка, которой больше не на что рассчитывать, должна пробиваться сама. Так или примерно так думали о ней однокурсники, которые робели перед ней и даже взглядами провожали как–то тайно, стыдливо.

Иногда на диком Западе, этом поистине самом загадочном из всех районов необъятной страны, и без того необъяснимой, — рождаются чудеса вроде этой девочки, смуглые красавицы с миндалевидными черными глазами, с кристально-простыми представлениями о добре и зле, с рано заложенной в них сентиментальностью, с простым, чистым и кротким воспитанием в бедной семье, а если в наше время тотальная нивелировка убрала из общества явно богатых и явно бедных (если только последние не слишком дураки или подонки), то будем это называть семьей среднего достатка. Эти девочки до известного предела растут себе и развиваются по тем законам, которые навязывает семья или которые они сами себе внушают, — пока в жизнь их не входит нечто необычное, пока не меняется цель, пока установка не исчезает, сменившись простой и крепкой радостью жизни, — а эту радость жизни в наши времена только и способны испытывать здоровые и простые души. Так или примерно так думал о мисс Рид ее преподаватель латиноамериканской истории, которому она открыто заявила о своей неприязни к Кортасару, поскольку когда человеку есть что сказать, он говорит, что считает нужным, а не играет в классики.