Даша Полукарова - Ниоткуда с любовью

— Да, так и есть. Только ты что, не видишь, что наступаешь на одни и те же грабли постоянно?

— Ник… — тихо позвала ее Настя, видимо, не желавшая развивать эту тему.

— Нет, пусть ответит. Почему он раз за разом так косячит?

— О чем речь? — сухо поинтересовался Олег.

— Ты никому не доверяешь. Как будто все вокруг только и делают, что предают друг друга.

— А разве не так, Ника? — улыбнулся он. Конечно, он спрашивал с долей шутки в голосе, но совершенно ясно было, что он не шутил.

— Я знаю, Олег, — грустно сказала Ника. — Твоя мать, твоя сестра, твоя первая жена… все это не внушает оптимизма. Но Маша — она же совсем другая, ты же это видишь, чувствуешь. И ей страшно.

Красовский отдернулся от ее слов так, как будто она ударила его. Но он быстро взял себя в руки. Он умел держать себя под контролем.

— Ника, тебя и Насти в этом списке нет, — с широчайшей улыбкой произнес он. — Так что видишь, вам я доверяю.

Стало совершенно ясно, что он не будет рассуждать на эту тему. Подруги переглянулись. Красовский как всегда спрятался за маску, прочнее которой не было ничего.

Больше они о Маше не разговаривали, хотя он видел, что они порывались сделать это еще пару раз. Но все время натыкались на стену. А потом они все вместе уехали, еще разок обругав его предателем их отпуска, и он остался один.

…Олег вышел из лифта и пошел по больничному коридору, в этот час заполненному посетителями. Дверь двухместной палаты была раскрыта и, дважды постучав, Красовский переступил через порог, входя внутрь.

— Родственничков ждали? — ехидным голосом протянул он.

— Олег! — Худенькая четырнадцатилетняя девочка подпрыгнула на месте, отложив книжку. Кроме Женьки в палате никого не было. У ее соседки всегда была много посетителей и в двухместной палате они все не помещались. — Ты же сказал, что не придешь сегодня.

Он пожал плечами и начал выкладывать свои гостинцы на тумбочку.

— Это я специально, чтобы ты меня не ждала. А то вдруг что-то сорвалось бы.

— Машка тоже так всегда говорит, — сообщила ему девочка. — Кстати, Машка тебе не звонила?

— Нет, — сердце у Олега вдруг сжалось. — А тебе?

— И мне, — вздохнула Женя. Но на ее личике тут же расцвела улыбка. — А ты карты принес?

Ее голос был таким заговорщицким, что Красовский против воли расхохотался. Сестра Маши, дожив до 14 лет, никогда не играла в обычные карты и, услышав об этом, Олег тут же пообещал ей принести колоду.

— Как можно было никогда не играть в карты? — удивился он, когда только узнал об этом.

— Ну маме было вечно некогда со мной играть, а Машка карточные игры терпеть не может, говорит, что осталось только взять по пиву и семкам и усесться в скверик в Затерянной Бухте.

— Твоя сестра обожает Бухту, — иронично сказал Красовский. Женька без труда уловила в его голосе сарказм. — Обычно в карты учат играть бабушки.

— Да, но у нас никогда и не было бабушек, — вздохнула Женька.

— Ладно, не переживай, в следующий раз я принесу колоду и побуду твоей бабушкой, — пообещал Олег, и Женька повалилась от хохота на кровать, видимо, представив Красовского в платочке на голове.

— Ну конечно принес, — подхватил интонацию Жени Олег. — Сейчас научу раскладывать пасьянс. С этого начинается карточное обучение всех бабушек.

Впервые с Женькой Олега познакомила Маша. К ней тогда только начали пускать после операции, и Красовский не знал, как себя вести и что говорить. Но Женька оказалась обычной девочкой, не думающей о том, что она находится в больнице и зачем она здесь находится. Они очень быстро нашли общий язык, чему Маша очень удивилась. Но ей было невдомек, что после того, как на его попечении полгода находилась четырнадцатилетняя племянница в самый бунтарский период своей жизни, Олег мог найти общий язык с любыми детьми.

В следующий раз Красовский появился в больнице в тот же день, когда сбежала Машка. Он был зол, взволнован и рассчитывал перехватить ее до ее отъезда. Но дома никого не было, и Олег понял, что Сурмина может быть в больнице.

Но и там Олег ее не нашел, зато наткнулся на Агнию Петровну, которая буднично сообщила, что ее дочь не оставила ей своих координат на этот раз, что она даже не приходила сюда. Красовский был в отчаянии. Он понял, что опоздал и бессмысленно ехать в аэропорт. Женька уже увидела его и шла к ним по коридору, и ее мать быстро сказала, что она не должна ни о чем знать, чтобы не волноваться.

Но Женька, не дожидаясь возможной лжи, сама им сказала, что ей звонила сестра, чтобы сообщить о своем отъезде.

— Но куда она уехала? — спросила ее мать, не замечая резкой бледности на лице Красовского.

— Она… она не сказала, — Женька растерянно пожала худенькими плечиками. — Я забыла спросить. А сама она…

— Все понятно, — сквозь зубы пробормотал Красовский.

В тот день он пробыл в больнице недолго, но через несколько дней понял, что его тянет к Маше. Он все еще злился на нее, но это было сильнее его. И он вспоминал ее. Ничего не мог поделать с воспоминаниями, рвущимися наружу. Он вспоминал ее тонкие руки, ее горящие темные глаза, губы, готовые разъехаться в улыбку, ямочки на щеках. Вспоминал заразительный смех и серьезные рассуждения, и язвительные подколки. Вспоминал ее рисунки и любовь к архитектуре. И силу в ее желании стать архитектором, занять свое место. Когда-то, не так давно, эта сила, этот ее внутренний стержень привлек его больше всего. Она была не уверена в себе, ранима, переживала из-за своего детства и своей разрушенной семьи, боялась пересудов и ненависти окружающих, но была очень стойкой и сильной, и этот контраст поразил его, когда он узнал ее поближе.

Так что Красовский недолго метался, чувствуя потребность кого-нибудь убить и что-то сломать, он просто начал приезжать к Женьке в гости, тем более, что девочка так ждала его приездов, и постепенно Агния Петровна привыкла к его присутствию в их жизни. Он не мог преодолеть в себе потребность слушать рассказы о Маше, истории из ее детства и узнавать о ней то, что она сама не стремилась о себе рассказывать. И он все пытался понять это ее желание сбегать, не уходить в другую реальность, а использовать путешествия как способ побега. Машина мама утверждала, что это было качество отца девочек, которое передалось и Маше, она с явной безысходностью говорила, что с этим уже ничего не поделаешь — это какой-то бесконечный ветер перемен влечет ее, как Мэри Поппинс, в другие города и страны.

И с каждым разом в ее взгляде появлялось все больше сочувствия к Красовскому, который заключил себя в добровольное рабство.

— Вам надо жить своей жизнью, Олег. — Сказала она ему в тот вечер непривычно мягким тоном. — И не думать о моей непутевой дочери.