Даша Полукарова - Ниоткуда с любовью

Интервью подходило к концу. Полина задала около тридцати вопросов, но знала, что часть из этого придется вырезать. Она также знала — получится неплохой текст, любителям театра будет над чем поразмышлять. Все дело, конечно, в собеседнике. Штроц умеет говорить и делает это красиво.

— Из тебя бы вышла прекрасная актриса, — сказал Штроц, когда они уже прощались в холле театра. — Жаль, что ты все-таки не пошла в театральный.

Полина почувствовала, что слова режиссера почему-то задевают ее, но она только рассмеялась.

— Актриса, Альберт Александрович? Вы шутите… Вы всегда на меня кричали.

— Это же я так, любя, — рассмеялся и Штроц. — Вы были лучшие в моей студии. Ты и Родион. Я рад, что он остался и развивает свой талант. Но ты бы добилась не меньшего.

Полина поняла, что не может найти слов. Долгушин рядом делал вид, что не слушает, но Орешина чувствовала, что это не так.

— Впрочем, я вижу, что ты становишься хорошим журналистом. Так что… кто знает, может быть, по эту сторону от сцены твое настоящее место. — Добавил Альберт Александрович. Он распахнул объятья, и Полина с улыбкой обняла его. Она чувствовала, что такое, вероятно, бывает ли раз в жизни или не бывает вовсе — чувство, что тебя обнимает твое детство. Штроц помог им с Расковым в тот момент. Он вытащил их из Затерянной Бухты и вытаскивал всегда, помогал им держать голову над поверхностью воды.

— Завтра я уезжаю, — сказал Штроц на прощанье. — Есть у меня парочка мыслей по поводу актеров Игоря Борисовича, но он… немного упорствует. Впрочем, у меня еще есть время его переубедить.

На его лице возникла немного наивная улыбка. Он уже был мыслями в своих делах и планах, и Полина оставляла его с легким сердцем.

Они еще долго шли по улицам с Петькой молча, но Долгушин первым прервал молчание.

— А ты не так проста, как кажешься, Полина Орешина, — сказал он.

— Что? — не поняла Полька.

— Я многого о тебе не знал. Например, о том, что ты была лучшей в вашей театральной студии.

— Одной из лучших, — поправила его Полина. — Я сама об этом не знала.

— Или о том, что с тобой в этой студии учился Родион Расков. И почему ты не сказала нам?

— Когда? Когда поступала в университет? — язвительно протянула Полли.

— Нет, когда, например, я ходил к нему на интервью. Или когда ты потом в столовке читала мой текст при мне. «Эй, Петь, а ты знал, что я с ним в одну студию в детстве ходила?» — он изобразил девчоночий голос.

— Зачем? Ради сенсации? Сенсации в нашей столовке?

— Нет, Орешина, без всякой задней мысли, — сказал Долгушин. — Это что, так странно — делиться с однокурсниками такими вещами? Особенно, когда они сидят рядом, а ты читаешь материал твоего однокурсника. Неужели это не естественное желание, а? Ты думала, мы будем тебя об этом спрашивать? Будем узнавать подробности твоего детства? Там что, такие уж тайны?!

— Отстань, Петь! Я просто не придала этому значения. Мало ли кто кого знал в детстве!

— Ну да… — недоверчиво согласился Петя и замолчал, поглядывая на нее сбоку.

Полина закатила глаза.

— Мы с ним с детства не общались, зачем мне было об этом говорить?! И вообще, давай закроем тему. Мне надоело обсуждать Раскова, как будто больше и поговорить не о чем! — разозлилась Орешина.

— Может тебя просто беспокоит, что он уже чего-то добился, а ты могла бы тоже пойти в театральный, но не пошла, и теперь жалеешь об этом?! — легкомысленно заявил он, казалось, просто чтобы что-то сказать.

Полина остановилась, Долгушин тоже. Они посмотрели друг на друга. Орешина покачала головой, не находя слов.

— Дурак. — Наконец, сказала она, развернулась и пошла в другую сторону.

Она шла бездумно довольно долго — пока не вышла к парку. Воздух был влажный, а с моря дул прохладный ветер, но на улице было довольно тепло, и неожиданно солнце выглянуло из-за туч, обозревая город и его окрестности. Парк, как и всегда, был полон народу. Сейчас, в дневное время людей было поменьше, и можно было найти уютную скамейку и относительно пустую аллейку, но Полине не хотелось сидеть в одиночестве. Она бродила среди людей, вглядывалась в их лица, видела мамочек с колясками и бездумные мысли скользили в ее голове, одна за другой, пока совершенно ясно не показалась одна.

Эта мысль засела в голове простым вопросом: «А что если она выбрала не свою дорогу? Что если она идет не в том направлении, в котором нужно идти?»

И действительно, что если несколько лет назад она ошиблась, когда решила, что должна пойти учиться на журфак? Почему вообще она не пошла в театральный, ведь в студии она чувствовала свое родство со сценой, залом, кулисами, с запахами и звуками. Ей все это до ужаса нравилось, так как же она могла бросить это, отказаться от этого?

Она знала, как. Она знала, почему. Это было условие их закончившейся с Рудиком дружбы. Они договорились не видеться, а значит, она не могла больше ходить и в театр.

Полина никогда не думала об этом, как о жертве. Ей было жалко бросать театр, безусловно, но тогда казалось, что по-другому никак. Сердце ее было разбито, и уж точно не только из-за театра, одной потерей больше, одной меньше — разницы уже не было.

К тому же, несколько лет спустя, Полина все равно получила доступ к сцене. Она стала больше понимать театр, она взглянула на него с разных сторон. Только вот иногда, в непогоду, в те периоды, когда ничего не получалось, когда она ссорилась с сестрой, когда не могла найти выхода из ситуации, сидя в глубине зала с воспаленными глазами, она думала, что было бы, если бы она не бросила театр и пошла в театральный? Как повернулась бы ее судьба?

Полина откинулась на скамейке, опершись спиной о спинку, взглянула, запрокинув голову, в непривычно ясное небо, и закрыла глаза. Нет смысла о чем-то жалеть, и она не будет тоже. Все сложилось так, как сложилось. Во всех случаях она совершала свой осознанный выбор.

Полина взглянула на часы — нужно было появиться в университете на семинаре по социологии, иначе зачета ей было не видать. Время поджимало. Полина встала со скамейки и засунула замерзшие пальцы в карманы пальто. Нужно было идти. Пальцы левой руки наткнулись на ключи и какую-то мелочь, а вот в правом кармане обнаружилось нечто непривычное, хрустящее. Орешина решительно потянула это из кармана и увидела сложенный в несколько раз листок бумаги.

Внезапно сердце ее упало. Так происходило всегда и только в одном случае.

Когда она получала письма от Нины.

Не сказать, что любая бумажка могла быть принята за письмо, нет, только вот какое-то странное чувство внутри, не оставляло сомнений — это было письмо от Нины.

Полина перевернула лист. На нем стояло одно слово: «Полине».

…Она еле высидела этот семинар. Толку от ее присутствия там, впрочем, было мало. Дважды она ответила невпопад, дважды преподаватель удивленно приподнимал брови, выслушивая ее ответ. А на третий раз он только посмотрел в ее сторону и… ничего не сказал.