Даша Полукарова - Ниоткуда с любовью

И потом, не было ли это символично, что отношения с Машей Сурминой пришлись именно на тот промежуточный, «переходный» период его жизни, когда он вместе со своими упакованными коробками завис в старой квартире, старой жизни… Сурмина понимала, что это глупо, и Олег, скорее всего, рассмеется, если услышит от нее что-то подобное, но также она и верила в приметы, которые сама же для себя считала важными, и все, связанное с пространствами и домами на этих пространствах, относилось к их числу.

И раз так, то пусть эта квартира будет принадлежать Олегу как можно дольше, и тем дольше будут длиться их отношения. А существуют ли они сейчас, если вспомнить сегодняшнее утро, и их вроде как окончательный разрыв?

…Она задумалась над туркой с кофе, что приключалось с ней часто. Еще секунду назад рассуждавший о планах на завтра Олег переодевался, периодически заглядывая в кухню и сетуя, что из-за Машиного подъема в пять утра, он теперь не выспится еще неделю, но вот молчание затянулось, и Красовский быстро шагнул и приподнял пальцами ее подбородок, заставил взглянуть прямо в глаза.

- Ну что с тобой? — тихо спросил он, прогоняя то громкое, шумное, чем обычно пытаются скрыть таящиеся в глубине сознания чувства и эмоции. — Все думаешь о Женьке? Не волнуйся, завтра поедем вместе, навестим. Или — хочешь — могу отпустить тебя на все утро.

— Ты готов сделать это? — усмехнулась Маша грустно, — Будешь возиться со мной, хотя еще сегодня утром мы расстались и расстались навсегда?

— Неужели ты не знаешь, Машка, когда люди расстаются навсегда, они каким-то мистическим образом встречаются вновь.

Маша усмехнулась.

- Очень мило, Красовский. Я оценила твои уроки философии. Но на самом деле, я думала сейчас не о Женьке.

- А о чем?

- О ком. О тебе, — проговорила она шепотом, встала на цыпочки и поцеловала его, закинув руки на шею. Он прижал ее к себе, остро угадав ее желание и разделяя его как никогда, потом подхватил на руки и отнес в спальню, положил на кровать, не прерывая поцелуя. Они стягивали друг с друга одежду, охваченные страстью; Маша укусила его в шею, и место укуса обожгло приятным теплом.

- Подожди, — прошептала она, распахивая черные глаза с отблеском отражавшегося света лампы, — пусть все будет медленно.

Взгляды их пересеклись.

«Все будет медленно, именно так, как ты хочешь. Я тоже хочу растянуть это удовольствие от пребывания с тобой, растянуть его так, как будто кроме нас и этой комнаты действительно ничего нет. Только здесь тепло, здесь настоящий «я», здесь мой дом…»

Олег резко поднял голову, произнеся в своей голове это устаревшее слово «дом». Ты не сошел с ума, Красовский? О чем ты? О каком доме идет речь?

Дома Олег Красовский почти не знал, но тот, что был у него, был так давно, что уже не казался настоящим. И это слово… то самое, что он применял крайне редко, даже когда речь шла о домах, которые он строил, избегая его как будто бы непреднамеренно, раздалось в его голове с небывалой легкостью. С испугавшей его легкостью.

- Олег, ты… что-то случилось? — встревожено поинтересовалась Маша, потому что он на мгновение прервался.

- Нет, — приглушенно ответил он. — Все в порядке.

- Ты… больше не хочешь меня?

- Хочу, — его даже позабавила эта крамольная мысль, и он чуть было не высказался, что вряд ли настанет минута, когда он перестанет желать ее… — Я хочу тебя.

Глаза ее широко распахнулись, когда она прочитала в них то, что он чувствовал. За шею она обняла его, притянула к себе и настойчиво поцеловала. Почему-то именно здесь — не только в кровати, хотя все происходящее здесь и значило для них намного больше, чем просто секс, — но и в этой квартире совершенно исчезала та стена из непонимания, возрастных рамок, субординации и прочей шелухи, что так мешала им обоим жить и видеть главное. Эта вся шелуха, насколько бы мимолетной она ни была, лишала их самого главного в отношениях — доверия. А здесь и сейчас Маша всегда безоговорочно доверяла ему. Его голосу, словам, рукам — привычно большим, привычно теплым, глазам с кошачьим прищуром, серьезным и вместе с тем смешливым интонациям в голосе, непоколебимости и стойкости, способности подмечать детали и неспособности поддаваться чьему-то влиянию. Быть может, все это было отличительными знаками возраста, но раз так, то Маше и нужен был рядом человек старше, способный упорядочить ее несложную, в общем-то, и вместе с тем такую необъяснимо запутанную жизнь.

Потому она и боялась, что за пределами этой квартиры, в его новом доме, будет слишком много места для них двоих и слишком тесно для такого уютного доверия.

Ее пальцы скользили по его коже, распаляя его, перебирали запутанные волнистые волосы, нетерпеливо и поспешно расстегивали пуговицы ненавистной ему белоснежной рубашки, которую он вынужден был утром надеть на переговоры и от которой с таким наслаждением сейчас избавлялся — он даже помог ей — настолько сильного нетерпения они оба достигали, продлевая это неизъяснимое наслаждение.

Он отбросил рубашку вместе с ее белоснежной строгостью и логичностью, не вписывающейся в его хрупкий мир на двоих, который он по неосторожности — не иначе! — назвал домом; примерился и смачно поцеловал Машу в шею, будто укусил, а потом мрачно и толково расправился и с ее одеждой также, как и со своей.

И странным казалось, что когда-то — еще кажется, не так давно, между ними существовал его стол, которого едва-едва касались начальнические белоснежные манжеты, когда этот потенциальный начальник переворачивал страницы, а девушка, сидящая напротив, собрала все свое мужество, чтобы разговаривать с кумиром своей юности свободно и независимо, почти язвительно. И странным казалось, что когда-то они не знали друг друга, ведь если подумать, и та Маша, какой она была еще совсем недавно, оставаясь наивной мечтающей девчонкой, никогда бы не поверила, что отношения между ней и Олегом будут, мягко говоря, несколько выходить за рамки платонического общения учитель-ученик. В то время она бы с трудом поверила, что сможет вообще с ним когда-нибудь заговорить.

Небо за окном разверзлось как в ту, самую первую ночь, и одновременно задохнувшись, они распались на миллионы частиц, чтобы вновь обрести себя и приземлиться в свои собственные тела, растянувшиеся на ставшей вдруг огромной кровати. Он слабо провел тонкими, музыкально длинными пальцами по ее руке, мгновенно покрывшейся мурашками, и Маша открыла глаза, отреагировав на это простое, возвращающее к жизни прикосновение.

— Боже… — протянула она низким заворажившим его голосом, когда смогла говорить, и перекатилась на живот. — Почему у нас все так просто здесь и так сложно — там? Почему мы не можем изменить этого?