Ирина Степановская - Коварство Золушки. Современные рассказы о любви (сборник)

Да, а испанский ресторан и правда был хорош: испанское вино, чей запах так насыщен, что кажется сильнее терпкого вкуса, розоватое мясо и свежие овощи. Варя почти не ела, только отпивала из огромного бокала, перехватывая его, лаская ладонью, и рассказывала Окиянину про то, как еще в институте она делала доклад по стилю мануэлино… Окиянин помнил эту историю, как помнил все, что было с Варей связано, но слушал ее изложение фактов, параллельно задавая себе вопрос: можно ли привыкнуть к счастью? К лицу в мягком свете свечей, к возможности найти под столом теплое колено и сжать, увидев в глазах напротив то же ожидание предстоящей ночи?

– Вы позволите пригласить вашу даму на танец? – спросил низкий голос по-английски. Они оба вздрогнули и повернули головы. Рядом стоял мужчина лет сорока пяти, с яркой сединой на висках, глубокими морщинами в углах ироничных темных глаз и волевого рта. Кого-то он мне напоминает, подумал Окиянин со смутным беспокойством и кивнул. Варя уже поднялась и, приняв предложенную руку, вышла на площадку во внутреннем дворе, где уже давно играл тандем испанских гитар, но никто еще не танцевал. Яр отпил вина и сощурился, глядя на одинокую пару. Они о чем-то говорили: вот Варя откинула голову и засмеялась. Яр вздрогнул: смех был теплый, таким смехом она давно не смеялась. Давно, но когда-то смеялась, иначе откуда он помнит эти интонации? И еще: память отказывалась выдать ему воспоминания, но обнаружила их послевкусие: горькое, болезненное. Так кого же все-таки ему напоминает этот холеный господин? Яр впился глазами в профиль с выдающимся носом и вздрогнул. Ну конечно. Каравай. Только в более аристократической обертке и старше лет на десять-пятнадцать. А так – и нос, и карие глаза, и даже – или он уже сходит с ума? – такая же улыбка победителя мира. Тем временем господин подвел Варю обратно к их столику, поклонился Яру, поцеловал Варе руку и удалился. Варя сразу же схватилась за бокал.

– Вы гармонично смотрелись рядом, – заметил Окиянин (Что он делает? Зачем он говорит то, что говорит?!).

– А? – рассеянно переспросила она.

– Нет, ничего.

Окиянин понял, что он должен что-то сказать, отвлечь ее от мыслей, какими бы они ни были. Ну! – приказал он себе и начал говорить. Он вспомнил о том, как он решил впервые ей позвонить по телефону, выпрошенному у Кости под вполне благовидным предлогом. Как он смущался поначалу и заранее готовил все, что произнесет в трубку. Как приходил к ней под окна и не мог уйти. Просто физически не мог. Часами. Так и стоял там, глядя на тени за занавесками. А как она впервые пошла с ним на концерт, потому что играли ее любимый Первый концерт Чайковского и она еще сказала ему, что нет для нее места праздничней, чем классический Большой зал филармонии: мрамор белоснежных колонн и темный бархатный пурпур. И нет ничего более праздничного в праздничном, чем первые торжественные раскаты Первого концерта…

– Я устала что-то, Оушен, – прервала его Варя, и Яр с ужасом понял, что она просто не слушала его. Попытка перебить ее воспоминания о Каравае ИХ воспоминаниями, более давними, и с ним, Окияниным, связанными, не удалась. Он торопливо расплатился и повел ее к выходу. Она не взяла его руку, как делала почти всегда в последнее время. Они шли как чужие по направлению к отелю, и тело Окиянина вдруг показалось ему невыносимо тяжелым: он с трудом заставлял себя перебирать ногами. А в голове почему-то прокручивались кадры, застрявшие там с какой-то военной кинохроники: рушащиеся дома. В одно мгновенье осыпаются стены, обваливаются крыши, летят из проваливающихся окон клубы пыли… «Что ты так испугался? – спрашивал он себя, идя чуть позади Вари узкими лиссабонскими улочками. – Все же в порядке», – убаюкивал он внезапную боль логикой: вот смотри, она рядом, она твоя жена, вы идете в отель, где будете вместе спать… Но один взгляд на ее спину, и логика опять уступала место рушащимся зданиям, сердце ныло, стучало: что-то происходит в ее голове в этот самый момент. Хотелось отвернуть эту голову к черту, выдавить из нее все воспоминания не о нем, Окиянине.

Войдя в отель, он сразу прошел в душ: просто не нашел в себе сил встретиться с ней глазами при электрическом свете. И прочесть в них приговор своему глупому сердцу, иллюзиям, к которым он уже так привык. Он стоял под душем, прикрыв глаза, и сквозь сомкнутые веки ему показалось, что с него потоком стекает кровь; пенясь, окровавленная вода кружится вокруг водостока. Он выключил воду и провел рукой по запотевшему зеркалу. Никакой крови – только бледное, несмотря на горячий душ, лицо. И близкопоставленные глаза. Которые она так и не смогла полюбить. И он вдруг вспомнил, где уже слышал этот Варин смех: в их первую встречу с Караваем. Вспомнил бар пансионата, лицо Каравая напротив… Яр открыл дверь и прошел в комнату. Свет был погашен. Варя лежала и старательно дышала, изображая Варю спящую. Бесполезно – усмехнулся про себя Окиянин. За это время он выучил наизусть ритм ее дыхания во сне. Он лег рядом и отвернулся к стене. Вот и еще одно доказательство, подумал он. Наш первый вечер без занятий любовью. Он лежал в темноте и ждал, пока дыхание Вари и правда станет ровным, а потом встал и, одевшись в темноте, вышел из комнаты.

Гостиница располагала библиотекой для проживающих: просторной комнатой с огромными окнами на Тахо и крыши. Не зажигая электричества, Окиянин сел в кожаное кресло перед окном. Свет проезжающих машин пробегал по его окоченевшему лицу. Логика, поиграв по просьбе сердца чуть-чуть на слабую сторону, как всегда, закончила на сильной. Итак, говорила логика, ты все придумал. Ты выдумал, что любим. Но вспомни, разве она тебе это когда-нибудь говорила? Она ведь честная девушка. Когда не любит, в любви не признается. Окиянин мрачно хмыкнул в темноте. Только выходит замуж. Яр сидел и по одной вспоминал все мелочи, которые он отодвигал от себя в счастливой эйфории последний месяц. О, пустячки, не стоящие того, чтобы на них останавливаться, так, смешно даже упоминать, не правда ли? Взгляд в сторону, во время его многочисленных признаний, рука, не задерживающаяся подолгу в его руке, избегание тем, связанных с Караваем. Впрочем, тут нельзя обвинять одну Варю. Он тоже тщательно избегал даже приграничных бесед. Почему же ты думал, что через семь лет все будет иначе? – задавал он себе снова и снова страшный в своей простоте вопрос. Разве ты изменился? Разве стал похож на Каравая? Нет, ты стал более зрелой версией себя же, Окиянина.

Но Окиянин был ей никогда не нужен.

Что же теперь делать? – эта мысль была тяжелой, как валун. Она ворочалась в голове, не давая сосредоточиться. Согласиться на то, что ему уже дано? На дни, которые можно прожить рядом, на возможность дотронуться рукой или губами, на тепло ее плеча под одеялом, на ее стон, когда он догоняет ее в их ночной скачке? Это было так много. И совершенно недостаточно. Ведь он всегда охотился за ее сердцем и только сейчас понял, что охота эта бессмысленна. Она никогда не будет любить его, как Каравая. И если Варя окажется рядом, это НИКОГДА будет еще мучительнее, невозможнее пережить. Он опять проиграл. Бедный глупый Окиянин. Что же теперь? Его будущее уже было полностью настроено на Варю, существовало только в ее, Варином, в нем присутствии: он развелся, и уже подал документы в научный институт в Париже (Варя хотела там жить и там же воспитывать Аглаю на прекрасном). Что у него останется от бессмысленного его существования? Как он будет себя снова строить? Возвращаться в Германию? Ехать без Вари и Аглаи в ненужный Париж? Аглая! Его принчипесса, глядящая на него с трогательной прямотой. С трогательным восторгом. С доверием: он ведь так много наобещал ей по поводу их будущей жизни! И сказал, что всегда держит обещания. Яр вдруг содрогнулся от приступа ненависти к Ним. К Ней, топтавшей его любовь столько лет, так ничего и не понявшей, не оценившей… И мысль, яркая, как разряд электричества, осветила те самые обломки, оставшиеся после крушения. Он не отдаст им Аглаю! Они все уже у него отняли – его любовь, его жизнь, которая могла бы быть нормальной, а стала бесконечной тоской и ощущением собственной ненужности! А Аглая – Аглая теперь его дочь, а не Каравая! Аглая полюбит его, как не смогла полюбить ее мать! Они будут жить вместе, он даст ей лучшее образование из возможных, у нее будут лучшие игрушки и каникулы у синего океана. И главное, у нее будет его любовь. А у него – ее. Окиянин просидел еще несколько часов перед окном, продолжая отражать неподвижным лицом свет фонарей и проезжающих машин. В шесть часов утра он встал с кресла и вернулся в номер, лег рядом со спящей Варей. Решение было принято. Ему стало легче.