Ульяна Соболева - Бумажные крылья

– Никому, и я к этому привык. Я не хочу видеть, как твой взгляд начинает меняться, как в нем появляется усталость и презрение.

– Ты придумываешь сценарий развития наших отношений?

Хотела взять его за руку, но он ее одернул.

– Я реалист и знаю, чем это все закончится.

– Ты дурак.

– Да, я помню, тупой биомусор. Но жизнь я знаю получше, чем ты.

Я тяжело выдохнула, чувствуя, как печет от бессилия глаза.

– Я привезла кресло... Ты видел, но даже не рассмотрел. Ты мог бы попытаться научиться на него садиться, и тогда твоя жизнь станет чуть легче.

Он горько рассмеялся, продолжая смотреть в потолок.

– Будешь катать меня по двору?

– Нет, буду катать тебя по городу. Ведь у тебя должны быть любимые места.

– Мои любые места – это крыши домов, это заборы и стены. Это полет. Но у меня больше нет крыльев! Ты хочешь, чтоб я летал на инвалидной коляске?

Я приподнялась и склонилась над ним.

– Знаешь, ты можешь продолжать себя жалеть и ставить на себе крест, ты можешь меня прогнать и действительно превратиться в биомусор, в алкоголика, например, залить свое горе бутылкой. Предсказуемо и оправданно. Ты ведь несчастный, ты пострадал и у тебя горе!

Я села на постели, чувствуя, как меня накрывает яростью.

– Горе – это когда кто-то умер, и ничего вернуть нельзя. Вот это горе. А крылья? Мы их рисуем себе сами. Хочешь ползать в грязи и упиваться своим состоянием – упивайся.

Я встала с постели и пошла на кухню, готовить завтрак. Пусть жалеет себя, пусть лежит вот с этим видом, будто у него кто-то вчера умер. А у самой на глаза слезы наворачиваются... ведь я ему сказала, что люблю его, а он даже не ответил. Целовал, да, но ничего не сказал и только гонит меня, и гонит. При каждом удобном случае гонит. Может, и правда, не надо ему все это. Ни я, ни коляска эта, ни надежда, что ходить сможет.

Поставила вариться гречку и смахнула слезы тыльной стороной ладони. Вещи грязные сложила в таз и на улицу пошла стирать. Машинки, конечно, тут не было. Не знаю, как он раньше справлялся, может, в стирку в городе отвозил или бабе Анфисе. А может, другие женщины стирали. Я пока убирала, нашла и косметику, и чью-то расческу, и даже ажурные трусики за креслом. Грустно в этом пристанище ему точно не было.

Пока думала, яростно терла мылом его футболку и окунала в пенную воду. Пару раз к гречке сбегала и снова обратно. Может, права Ленка, и лезу я туда, куда не надо, и помощь моя с любовью никому здесь не нужна. Дура я бесхребетная и без гордости. Вертит он мной, как хочет, вот возьму и...

– Оля!

Вздрогнула и руки опустила, мыло в таз выскользнуло.

– Оль, иди сюда.

Я вытерла руки о его футболку, которая и так была влажная от летящих в разные стороны брызг, и зашла в дом – сидит в кресле инвалидном довольный. Несколько раз вокруг повертелся и улыбается. А у меня злость вверх, как по градуснику ртуть, подскочила и тут же вниз куда-то, чтоб расплавиться о его улыбку и больную радость в глазах. Вижу, что в зрачках боль плещется, и явно ему тяжело далось это восхождение на Олимп на колесах, и даже капли пота блестят на висках, но он это сделал и смотрит на меня – ждет реакции.

– Я в него залез. Не мерс, но ниче так.

А сам взгляд вниз на шею мою опустил, на грудь под влажной заляпанной мылом футболкой и на ноги голые. Сглатывает, и я вижу, как дергается кадык и рот приоткрывается, словно выбивает его из реальности... он зависает, и я вместе с ним. Реакцией бешеной на взгляд его голодный.

– Тебе идет моя футболка, – хрипло, очень хрипло, так что голос чужим кажется, – сними ее.

Как пультом управления мгновенное переключение из злости и совершенно ненужных мыслей на его радиочастоту, на нашу волну высотой с небоскреб, так чтоб разбиться брызгами о рифы...

– Иди к черту. Мне посуду мыть, гречка подгорит, белье на улице киснет, а ты собирался лежать в своей постели до скончания столетий. Вот и лежи.

Отвернулась к раковине и схватила первую попавшуюся тарелку, принялась ее намыливать, как услышала, что он чертыхнулся, потом подъехал ко мне сзади, буквально врезаясь в меня коленями, в мои ноги.

Схватил за талию и силой усадил себе на колени, тут же пробираясь горячими ладонями под футболку и сжимая пальцами уже затвердевшие и вытянувшиеся соски, запах мой втягивает громко, так вкусно. Соски в его пальцах твердеют сильнее и вытягиваются, а низ живота болит с такой силой, что кажется, там все скручивается спиралью

– Без духов ты пахнешь в тысячу раз лучше, – другой рукой нырнул ко мне в трусики, проталкиваясь насильно глубже и потирая влажные складки, – тццц, когда мокрой стала? До того, как футболку попросил снять? Или после?

Наглый, какой же он наглый мерзавец, и слова пошлые, такие пошлые, что от них адреналин по венам кипятком шпарит.

– Когда на меня вот этим своим взглядом посмотрел.

– Каким? – дышит горячо мне в спину, пробиваясь дальше, глубже, отыскивая затвердевший узелок плоти, уже жаждущий его ласки.

– Голодным. – запрокидывая голову и хватаясь за край раковины.

– Привстань, облокотись на стол.

Он даже не представляет, как сводят с ума эти просьбы-приказы, этот полнейший контроль происходящего. Опираюсь на раковину, наклоняясь вперед и слыша его тихий мат и стон. Я даже вижу этот взгляд, каким он смотрит на мои ягодицы, чувствуя, как впивается зубами в одну из них, отодвигая трусики в сторону, и растирая меня пальцами, подготавливая, но не давая разрядки, слышу, как возится со штанами. А я уже вся трясусь в предвкушении, кусая губы и запрокидывая голову, насаживаясь на его пальцы. Дергает меня к себе и насаживает на вздыбленный член.

– О божееее...

– Даааа, Оляя, дааа, – стискивает сильными пальцами мои бедра и начинает резко насаживать на себя, – голодным, пи***ц, каким голодным.

Одной рукой снова скользит мне между ног, растирая клитор, а второй поднимает и опускает на свой член, все быстрее и быстрее, задавая бешеный ритм. Потом сдавливает за талию, не давая шевелиться, и, тяжело дыша, упирается лбом мне в спину.

– Только в тебе и уже кончить хочу, не могу... ты меня невменяемым сделала. Больным на тебя на всю голову. Я только и думаю о тебе двадцать четыре на семь. Рядом ты или не рядом, не важно.

А пальцы дразнят, царапают, он то сжимает клитор, то просто гладит, то снова сжимает, пока меня не срывает в оргазм так остро, так беспощадно сильно, что я дрожу на нем всем телом, сокращаясь вокруг его плоти сильными спазмами с громким криком и чувствуя, как он обеими руками начинает опять двигать моим телом сильнее и сильнее, а потом, содрогаясь, рычит мне в спину, сжимая до синяков мои бедра.

– Знаешь, когда я был мелким и мать была еще жива, она водила меня на холм за городом туда, где обрыв и весь город видно как на ладони.