Леонид Немцев - Две Юлии

Предложение, будучи вырвано, не теряя движения, перелетело к ней на корешок книги. Стараясь быть равнодушным, я начал выдувать марш, но мотив сложился неудачный, и закинуть ногу на ногу мне не удавалось, было неудобно шевелить ногой вблизи чайного столика и замершего посреди комнаты танцевального стула.

— Очень угнетает то, что нам не приходится писать друг другу письма. Ведь для них требуется особый язык, особый эпистолярный этикет, который раньше служил дополнительным параметром общения. А может, и мышления.

Юлия пронесла письмо мимо глаз и, не останавливая руки, переложила его к ногам, впрочем расправив для будущей сохранности края бумаги. Это уже успокоило меня.

— Сколько же мы всего не договариваем, только потому, что не пишем обычных бытовых писем? Дружеские беседы, приглашения к ужину, обсуждение прочитанного или — не до конца обсужденного: «Только вы ушли, как я вспомнила хороший аргумент, который помог бы мне в нашем споре…» — я наугад открыл приготовленную книгу: — «Вы поступили правильно, — пишет Мериме в „Письмах к Незнакомке“, — не заговорив о Катулле. Это не тот автор, которого следует читать на Страстной неделе… Становится, однако же, вполне понятно, что понималось под словом любовь в Риме в 50 году до Рождества Христова…»

Я сразу смутился, заметив, как Юлия торжественно улыбнулась, сведя губы в яркий пучок из крупных складок. Какой-то спасительный тон моей собственной интонации заставил меня продолжить, лишь бы этот момент не затопило молчанием.

«Германцам свойственна была экзальтация. Они почитали душу». — Я тут же пожалел о своем глубоком комическом кивке, потому что из-под своих дергающихся клоунских бровей мне снова пришлось увидеть ту же внимательную и сосредоточенную Юлию.

«Римлянеже чтили только лишь плоть. И в самом деле, женщины долго лишены были души. А на Востоке, к сожалению, и по сей день так. Вы-то знаете, как могут беседовать меж собою две души. Правда, Ваша совсем не прислушивается к моей».

Красивая и стройная Юлия сидела с ногами в кресле и уже не смотрела на меня. Почти железным взглядом она сопровождала медленное постраничное закрывание своей большой жесткой книжки. Тревожно вскинула глаза и опустила их. Немного памяти, и я, знающий ее скромную библиотеку насквозь, мог бы догадаться, какую книгу она читала. Мне казалась справедливой та случайная цитата, которую я только что нашел. Что она понимает? Мы никогда не говорили обо мне…

Было бы правильным, если бы ее тяготило тоскливое настроение, которое я вот-вот смогу рассеять, как только что-то точное прозвучит между нами. Все наше неумение утешать друг друга иногда прорывается счастливым и вдохновенным знанием. Мне было ровно настолько плохо, чтобы я мог сказать что-нибудь спасительное грустной девочке, застывшей на чтении какого-нибудь идеального романа. Ее книга полностью закрылась и перешла на подлокотник кровати.

— Так как насчет письма? — спросил я. — Ты напишешь мне, чтобы мы могли возродить эпистолярный жанр? Больше — никаких шансов, что у людей появится желание обмениваться письменными словами. Пейджеры не очень-то располагают к этому.

Она простерла руку к кожаному краю подушки, которая лежала посреди кровати, дотянулась, медленно повела подушку за собой и захватила в объятья, а потом запустила в меня нежный, неверящий и отчаянный взгляд. Только один.

— Мы можем передавать друг другу письма в запечатанных конвертах. Нам же необязательно ждать почты по три дня. Зато слово письменное… сама знаешь.

Не глядя на меня, она устроила локоть на подушке и слабой кистью, поглаживанием двух пальцев стала перебирать светлые пряди в своих волосах. Прошло несколько минут.

Я показал ей пустую ладонь и тут же разворошил свои волосы, убирая руку от них в растопыренном жесте веселого недоумения.

Она перестала перебирать волосы, ее руки упали вниз и потекли по подушке, по согнутым коленям вместе с растерянными волосами и ускользающим взглядом, вместе со всей изогнутой, отовсюду отстраненной фигурой.

Я встал, положил Мериме на место, перевернул мельницу и оседлал стул.

Она подняла и опять грустно уронила руки.

Как фривольный циркач, я замер в позе седока, осторожно вытянул из-под себя стул и, покрутив его на одной неуклюжей ножке, подвел его под себя сзади. Вышло неуклюже, но весело.

У нее заблестели глаза, мне показалось, что она ожила и придумывает неожиданное продолжение нашему диспуту. «Что скажешь?» — спросил я ее передающим жестом двух плоских ладоней.

И все-таки, скорее всего, она была грустна, даже начав веселиться. Она значительно поднесла ладонь ко рту, остановилась на маленьком поцелуе в устье большого пальца, ее глаза тревожно ушли в одну, потом в другую сторону, и тогда она впилась в ладонь безжалостным и въедливым укусом.

«Скучно!» — подумалось мне. Я тут же потерял нить мнимого разговора, мне показалось это беспомощной пантомимой из времен немого кинематографа. Мне хотелось разговаривать, а не обмениваться артистическими находками. Я встал и отставил стул в сторону. Еще немного, и мы навсегда перестанем понимать друг друга.

Но рядом во мне билась еще другая мысль — суетливый и трепетный дешифратор, эта мысль толкалась в меня, она молила о помощи. Перед всем миром сознания я немного стыдился этой тонкой волны страдания, я был смущен веерами стройных сентенций, оглушен кастаньетами вертлявых суждений. Но что может быть дальше? — спрашивал я, не впуская эту мысль в кабинет, не давая ей аудиенции. — Одиночество! — отвечала эта умоляющая мысль, принимая вид бедной, ослабленной женщины (что это там у нее в корзинке — фиалки? младенец?).

Я пристально смотрел в лицо Юлии, потом собрал свое сердце в крепкий бескровный снежок, замахнулся им над этими блестящими глазами, и вдруг комок лопнул в моей руке, бесследно и совершенно беззвучно (тапера что-то отвлекало).

Одновременно вставая в кресле, она швырнула мне подушку свистящим полуоборотом в напуганный и пораженный живот.

Сначала она выпрямилась в кресле во весь рост, очевидно, так было удобнее вставать, ее ноги, открытые до икр, были бледными и аккуратными, и они спрыгнули на тапочки, потом сошли с них и, не отвлекаясь на раненых, вынесли Юлию в коридор, и дальше — после нескольких голых шлепков по линолеуму — на кухне впервые зазвучал обычный домашний голос Юлии. Я,согнутый так, как будто мне было очень больно, сделал шаг и упал на колени. Виски гудели. Я шатко поднялся (хотя зрителей, конечно, не было), доплыл до кровати, оторвал от себя подушку и положил на нее книжку, — чтобы она случайно не съехала с подлокотника на пол. — Это был сборник сказок Шарля Нодье, открытый на «Записках Жирафы в зоологическом саду»: «Недоверчивый, сварливый, подчас шумный и враждебный обмен этими пустыми звуками именуется беседой». Еще один энтомолог!