Леонид Немцев - Две Юлии

— Значит, — заметила Первая Юлия, — когда этими хвостиками украшали судейские мантии, это служило символом изворотливости? А для чего горностай на мантии у королей?

Шерстнев поднял голову от книги, которая не сильно его развлекла, и усмехнулся.

— И все-таки это известный и дорогостоящий символ власти, — неуверенно заметил я. — В одном из альбомов отца есть портрет некой графини Пембрук в мантии с горностаем. Может, она просто могла себе ее позволить?

— Ничего себе, «некой», — возмутилась Первая. — Это та самая графиня, которая, скорее всего, позволила Шекспиру подписать свои творения. Это она со своим мужем Вильямом и законным другом семьи Филиппом Монтгомери снабжали театр «Глобус» отменными пьесами. Я очень верю в это. Особенно в то, что нежные и самые совершенные для всего Шекспира сонеты написала именно она.

— А потом они открыли в Венгрии консервный заводик, а фирму тоже назвали «Глобус», — засмеялся Шерстнев, морща нос.

Беззлобно девушки взглянули на того, кто все же нетактичность допустил, стараясь тщетно для увеселенья.

— Не хватало еще, чтобы я мучилась над шекспировским вопросом, — все-таки протянула Вторая. — Вот славная задачка! Моя руководительница с ума сойдет. Она-то просто любит возиться с животными.

Я тайком сделал в блокнот запись о Вильяме и Монтгомери, но так торопился, что потом не смог разобрать собственные буквы и восстановил имена только через несколько месяцев. После молниеносной операции опять пришлось прятать блокнот в карман.

— Какая у тебя крохотная ручка, — заметила Юлия Первая.

— Не сразу понятно, с чем это он там ковыряется, — добавила Вторая. — Марк похож на шпиона, который докладывает кому-то про все наши разговоры.

— Вот именно, — встрепенулся поэт, переходя на тонкий голос, — тоже мне, профессор Хиггинс. Мы что же, говорим что-нибудь противозаконное? Я девушка порядочная!

— Это детская привычка, — оправдывался я. — Зачем-то выпускают все эти маленькие канцтовары. Это наводит меня на мысль делать записи.

— Правильно, — заметила Вторая Юлия, подозрительно косясь на меня, — если мысль не запишешь, она забудется. Просто вылетает из головы.

— Во время записывания — лучше думается, — ответил я.

Шерстнев глубоко кивнул головой, и я указал на него.

— Святая Урсула, — перебивала нас неутомимая Первая, — точно была порядочной девушкой и тоже заслужила изображения в горностаевой мантии.

— Жалко, что нет таких изображений у святой Агнессы. Черные хвостики чрезвычайно шли бы к ее бороде, — снова пошутил Шерстнев.

— Еще я где-то читал… — продолжал я.

— И, как всегда, — вставила Вторая, — случайно попалось на глаза.

— …что и Петрарка был увенчан мантией — с чем бы вы думали?

— 1341 год, — телеграфически продиктовала Первая, — на Капитолийском холме император Роберт одарил поэта мантией со своего плеча. Хотя на собравшуюся толпу большее впечатление произвел венок из подвялого лавра.

— Откуда столько специального мусора в голове? — возмутилась Вторая. — Вы готовы поговорить о происхождении шафрана и о том, сколько стоила его щепотка в тысяча пятьсот каком-то там году?

Я точно не был к этому готов. Но Юлия Первая была непреклонна.

— Позже. Сначала закончим эту тему. Можете вы сказать, откуда взялась традиция — так наряжать монархов? Горностай — вещь дорогая. Небось, целое состояние стоило доставить кучу шкурок из северных стран. При этом их мех нельзя назвать стойким. Снашивается не хуже кролика.

— В 1937 году, — настала моя очередь делать уместные добавления, — для восшествия на английский престол Георга VI из Канады было заказано 40 тысяч шкурок горностая. Вряд ли всем этим нарядили только одного короля.

— И 40 тысяч шкурок сноситься могут, Гамлет, — будто что-то цитируя, продекламировала Юлия Вторая.

— Это значит, в то время как Сталин совсем распоясался, — прикинул довольный Шерстнев, — канадцы устроили облаву на всю свою пушнину. Исчезли горностаевые стаи — и горы, и леса запустовали.

Меня лихорадило. Я почему-то чувствовал сильнейшее волнение оттого, что идеально подготовился к этому разговору, хотя и вынужден был подглядывать в полузаконную шпаргалку. И я знал, — с очевидностью бессовестно просчитанного пророчества, — что скоро разговор коснется золотой и красной расцветки.

— Это все не так интересно, — поделилась Вторая. — Вы даже не представляете, чем мне придется заняться. Я должна немножко собрать материал о силе челюстей хорьков. Они могут зубами ухватиться за перекладину и крутиться вокруг нее, как гимнасты. Но самое главное — это их ароматные железы под хвостом. Надо собрать там секрет и проанализировать его, а мой научный руководитель займется со мной химией. И мне это очень нравится, — она разглаживала руками края юбочки на коленках, как это делают те, кто изображает прилежных девочек. — Представляете, они могут отбрызгиваться от хищников этими неприятными секретами, запах, я читала, ужасный, но на человеке они его не используют. Сколько я не имела с ними дела — пахнут они сладенько, как грудные младенцы. Есть мнение, что когда фуро забирается в курятник, то пускает этот отвратительный запашок и курицы сами валятся с насеста. Но это заблуждение. А еще есть феноменальная вещь — латентная беременность. Горностаи хитро зачинают горностайчиков, но эта тайна природы не для ушей непосвященных.

— Интересная наука, — оживился вальяжный Шерстнев, — и что же там такого секретного? Неприятные запахи облегчают ухаживание?

— Эта информация — не для слабонервных, — ответила Вторая. — Одна моя однокурсница сказала, что, как узнала об этом, вообще боится теперь думать о своем будущем ребенке и что разбираться в зоологии — не чище, чем резать людей в медицинском университете. У нас тоже наука впечатляющая. Это у вас обо всем говорится мельком и при желании можно ничего не представлять, а если сделаешь вид, что все понял, так никто никогда не заметит, что ты врешь.

— Нет уж! — вмешалась Первая Юлия. — Иногда приходится и анатомировать, и копаться в жутких разворотах сознания. С природой есть хотя бы уверенность, что тут ничего не изменишь.

— А с сознанием человека разве изменишь? — заметил Шерстнев, который всегда был печальным философом.

— И все-таки, — весело продолжила Вторая, — ваша филология — скользкая наука. Я еще не видела двух похожих мнений по поводу одного романа. А на стихах — можно голову свернуть. Вот сейчас почитаем Шерстнева и попробуем спросить его, что он хотел сказать своими стихами.

— Объяснять свои стихи не буду, это глупо, — уверенно заявил Шерстнев. — Если бы я хотел их объяснять, я бы и писал их прямым текстом. Ты лучше расскажи, что там такое страшное с зачатием.