Леонид Немцев - Две Юлии

— Пил, пил, — спокойно подтвердил Убю.

— Опочить, опочить. Нельзя было этого говорить! — мычал Литке и вдруг с топотом, умноженным пустотой зала, бросился вверх по лестнице. На ковровой дорожке в коридоре его шаги потеряли силу, потом затряслась какая-то далекая лестница. Я увидел, что шерстневская сумка осталась на столике посреди сцены. Убю держал туго набитый портфель. Я взял сумку испарившегося поэта, Убю говорливо заботился, чтобы бутылки были вынесены на улицу, поэтому одна из них оказалась в руке Юлии.

— Предлагаю нам разойтись в разных направлениях, — предложил Убю. — Нас шестеро. Шерстнев далеко не ушел, просто вышел подышать, а на ногах он держится превосходно. Хорошее было выступление, но не самое сильное…

— Вы считаете? — смущенно спросил один из стоявших с нами юношей.

— Не настолько сильное, чтобы закончить его, как Томазо Ландольфи, — заметил донельзя довольненький Убю. — Итак, кто куда?

— А вы не могли бы рассказать?

— Что? — улыбкой Убю шевелил бороду, как маг, всегда готовый дать эзотерическую подсказку. — Что вы хотите услышать?

— Об этом случае.

— О человеке… человеке с итальянским именем, — заинтересованно подхватил другой юноша.

— А, так вы не знаете? Это интереснейшая личность, — птичий говор Убю всегда хорошо усыплял бдительность, — переводчик Гоголя, какой-то там знаменитый писатель. Может, он даже Гоголя знал лично, потому что оставил довольно интимные сведения про его личную жизнь. Вспомнил! Гоголь изобрел автомобильный насос и сажал с собой за стол надувную женщину. Да, прямо при гостях.

Завороженные кролики сдвинулись теснее, и Убю был доволен, что нашлась гиль, которой можно поддержать в юношестве интерес к достойному классику, озабоченное рационализаторство которого только доказывало наличие в нем одаренности. Убю убедил их, что в Италии Гоголя лучше смогли рассмотреть, так что его странные привычки — часть итальянской культуры. Что касается Ландольфи, то однажды, совсем как Шерстнев, он вышел на улицу и пропал навсегда.

— Правда, уже в глубокой старости, — заметил Убю. — Шерстнева нам рано еще терять. Его сумка у вас? — вы ему, если что, передадите. Итак, рассредоточиваемся.

— Мы посмотрим в том скверике, — сурово заметила Юлия, взмахнув бутылкой.

Все посмотрели в сторону темного сквера, где мы часто останавливались с Шерстневым. Стало очевидно, что поэт где-то там, поэтому нас с Юлией тут же оставили одних, Убю с легкостью крысолова увел с собой всю поисковую команду. Они повертели четырьмя головами на перекрестке, перешли дорогу и отправились в сторону центра города: бородатый всклокоченный человечек с портфелем, и три худые тени, развевающиеся позади него, — дополнительные полы его плаща.

Я повесил сумки крест-накрест, чтобы они не спадали с плеч. Юлия шипела на Убю за то, что он — бессердечный импресарио, ведь в человеческой шутке всегда отражается наиболее предпочтительный ход мыслей. Тем более у тех, кто избавлен от воображения и не имеет приличных целей в жизни. Анулову и пластмассовой атмосфере вечера досталась отдельная отповедь. Я не встревал, так как на всякий случай примеривал ее слова к себе и не мог быть уверен, что не попадусь под горячую руку. Их участие не помогает Шерстневу развиваться, а только добавляет ему беспечности. Каждый за себя, и они — на своем месте — не заняты приведением нашего мира в порядок. Ни Убю, ни Анулов не способны на благородный космический акт: чистка авгиевых конюшен — это тот Гераклов подвиг, который не был засчитан. Бутылка ударилась о дно урны, неожиданно оказавшейся пустой.

Участь поэта нас сильно встревожила. Мы надеялись различить его на каждой скамейке, за каждым деревом. Вытянутый вдоль проспекта сквер предполагал сразу несколько вариантов присутствия здесь Шерстнева. У бортика футбольного поля, заросшего виноградной лозой по оградительной сетке, стояли двое: с кем это он беседует? Когда ветром слегка качнуло висящий над полем фонарь, стало понятно, что это подростки в шерстяных гетрах. Кто-то знакомо сутулился у дерева, держа руки как при штрафном, но потом нагнулся, поднял с земли такой же, как у Убю, портфель и твердо зашагал к домам. Одна голова над спинкой скамейки долго не позволяла выяснить ее половую отнесенность — то казалось, что она не по-шерстневски маленькая, то вокруг нее начинали струиться волосы или ее загораживали ветки, будто кто-то мылил голову листвой, — мы ускорили шаг, — как вдруг загадка раздвоилась на простоволосую и стриженую головы, и обе раскатились по своим местам: на открытую шею полноватой девушки и другие плечи, шеи лишенные.

От затянувшихся поисков, от близости ночи, от неизвестности начинало знобить. Мы несколько раз подошли к дверям библиотеки: сначала спросили вахтера, не возвращался ли наш Шерстнев, при следующем нашем приближении он просто качал головой из-за своего стекла, потом на улице стало тихо, прошла поливочная машина, и ее шорох слишком очевидно утвердил молчание автобусных покрышек. Стало пусто.

Юлия была грустна, смотрела под ноги и почти не делала шагов, предоставляя мне пялиться по сторонам и всматриваться в темные тени. Я пытался усилием воображения вызвать образ Шерстнева, отщепить его от ствола клена, заставить шагнуть к нам из-за детской горки, помахать рукой. То-то было бы радости! Я представлял, с каким опереточным балагурством мы провожаем Юлию, потом идем к нему домой и я остаюсь ночевать, а за полночь — на разговоре о новой поэме — прозреваю: начинаю видеть будущее, писать книгу, все помнить. Это был единственный план, в другом я не нуждался. Мы снова достигли края скверика, и тут, — вместо того чтобы нас развернуть, как делала надежда уже десятки раз, управляя нашими бесконтрольными ногами, для удобства превращенными в вату, — время затаилось, нога Юлии со странным замедлением согнулась в колене, потом носок показательно вытянулся вперед, и она сделала шаг в неожиданном направлении.

Мы не сговариваясь сошлись на том, что будет правильно продолжить поиски Шерстнева по возможному маршруту его возвращения домой. Вдохновенное потрясение, гроза благотворных сомнений — и поэт быстро идет по улице не разбирая дороги, но шепча новые строки. Я поправил сумки, неуклонно набирающие вес, и определенность пути прибавила сил, оживила ноги. Все стало веселее, будто затянувшаяся обязанность опеки наконец-то не исключала права собственной жизни. Я позволил напеть себе под нос неразборчивую импровизацию из птичьих слогов, и Юлия несколько раз заинтересованно усмехнулась. Мы не торопились. Постепенно вокруг нас изменилось освещение, обновился воздух. Ива в усатом свете фонаря во все стороны фонтанировала желтыми прутьями.