Леонид Немцев - Две Юлии

— Недавно я поняла, почему ее родителям нравится, как ты ешь. Другие мальчики, которых им приходится видеть, задевают зубами ложку. Я постаралась проверить это наблюдение, и оно подтвердилось. Даже Шерстнев иногда клацает.

— Ее сестра много приводит мальчиков?

— Знаешь, случалось пару раз. Но она живет в другой квартире. А теперь они совсем остались одни. Принести еще хлеба?

— Нет, я уже сыт.

— У нас нигде поблизости нет хорошего хлеба. За хорошим надо ехать три остановки.

— А что с ее сестрой? Почему они с Юлией остались одни?

— Одни остались родители. С сестрой все в порядке, она их навещает. А что теперь? Кофе? Я сама унесу тарелку.

В колонках что-то сдавленно всхлипывало, как в кафе. Близняшки с фотографии поглядывали с интересом. Я невольно облизнулся, и Юлия перехватила мой взгляд в их сторону.

— Они у меня лет с одиннадцати. Странно, что родители позволили мне повесить на стену двух голых девочек. Разве они не боялись, что я стану лесбиянкой?

— Мне скоро надо идти.

— Не так уж и скоро. А мужчины умеют различить в женщине лесбиянку?

— Скорее всего, да. Она будет проявлять отсутствие интереса, смотреть в сторону, оскорбляться на знаки внимания.

— Ты описываешь какую-то озабоченную феминистку. Наоборот, лесбиянки могут быть очень открыты для мужчин, ведь они ни на что не рассчитывают, поэтому могут быть очень искренними.

Ее рука протянулась вдоль спинки дивана до самого моего плеча. И снова это блестящее колено. Пожалуй, чуть толще, чем у Первой.

— Послушай, Марко Поло. Мы же с тобой остались совсем одни.

— Кстати, что ты говорила о ее родителях?

— Что они тоже остались одни. Нам, сиротам, надо согревать друг друга. Я тоже по ней скучаю, но надо же как-то жить. И она не была бы против, если бы мы ждали новой встречи с ней вместе.

Я еще не совсем понял, что слышится в ее словах, — будто тебе так нравится партия скрипки, что ты не замечаешь вала духовых. Приблизительно таким образом может начаться моя взрослая история. Я дотронусь до ее руки, вспомню вкус поцелуя, а его необходимо вспомнить, и потом буду часто обедать в этой самой комнате, а может быть, иногда просыпаться. Однажды я возьму тряпку, протру от пыли лыжную палку, а потом отнесу ее на улицу и прислоню к коробу контейнера. Этот больничный запах станет запахом моей одежды и тетрадок, но я все равно буду счастлив.

— Ты говоришь, что надо ждать новой встречи? Когда она вернется? Послушай, она уже давно уехала.

— Уже месяца два.

— Я совсем этого не замечаю. И что она делает в Москве?

— Живет.

— Что значит живет? Что значит — живет в Москве? Это насовсем?

— Ну, конечно, глупый ты человек.

— Но как же так? Ведь я этого не знаю.

— Мне кажется, ты вообще ничего не знаешь. Ты сильно расстроился?

— Я, как всегда, счастлив.

— Если ты умеешь быть счастлив внутри себя, то почему у тебя все время такой хмурый вид?

— Только потому, что я никому не могу помочь.

Она положила теплую руку поверх моей:

— Моя мама придет только очень-очень поздно. А может, не придет совсем. Ты же можешь у меня сейчас задержаться?

Ее рука была так же проста, как любая другая. Теплая и немного влажная, я бы почувствовал то же самое, если бы накрыл одну свою кисть другой.

— У меня важное дело, — сообщил я, поднимаясь. — Ты же знаешь. Как от тебя пройти к детскому магазину?

Она сидела не шевелясь, со спокойной усмешкой на губах.

— Прости. Только не сегодня. Я обязательно приду к тебе в другой раз.

Я вздохнул, вышел в коридор и начал одеваться. Юлия не появлялась. Шарф, пальто, обувь. Подержав в руках шапку, я вдел в нее голову и крикнул в даль комнат: «До свидания!» Ответа не следовало.

Подобрав сумку, я шагнул к двери, и мне оставалось только выйти на воздух и раздумать о своем положении. Кажется, о нем было уже опасно думать. Но меня ждала чудная кузина. Замок открылся и закрылся, но дверь не поддавалась. Мне и не надо думать об этом. Как же так случилось, что я об этом узнал только сейчас? Бог сделал так, чтобы я прожил свою жизнь в угасающем ожидании Юлии, чтобы все текло само собой, а я блаженно ждал, как вдруг я узнаю, что никогда ее не увижу. Да открывается этот замок или нет? Вот будет потеха, если он сломался.

— Не трудись, — заметила Юлия Вторая, выходя из комнаты. — Там заперто.

— Тогда дай мне ключ.

— Я не хочу, чтобы ты уходил.

— Я ухожу на день рождения, ты же знаешь. Как я могу не пойти?

— Я тебя не отпускаю. Раздевайся и вернись в мою комнату.

Я остановил ее, вцепившись в предплечье. Ей стало больно, и она жалко улыбалась.

— Вот ты до меня и дотронулся.

— Я не хотел. Пожалуйста, открой эту дурацкую дверь. Зачем ты так делаешь? Вся семья меня ждет. Я бы понял, если бы ты хотела пойти со мной. Но не отпускать меня — это безумие.

Она покачала головой:

— Сегодня у меня безумие. Ты обещал поучить со мной итальянский.

— Итальянский? — удивился я.

— Ты же отлично в нем продвинулся, правда?

— Знаешь, я боюсь, что у меня нет никаких способностей к изучению языков. К психологическим вычислениям, к открыванию дверей, к умению ждать, к умению уговаривать, выбирать подарки — у меня нет ни малейших способностей.

— Тебе сейчас очень плохо?

— Сейчас я знаю, что один подарок у меня может получиться. Кузина просила именно мячик. Такой девичий мячик. Не для футбола, конечно, а чтобы бить им об стенку. В какой стороне магазин?

— Тебе очень плохо?

Я съехал вдоль стенки на пол и ничего больше не хотел. Она села недалеко от меня, опираясь спиной о трюмо. В коридоре до сих пор не был включен свет, и мне казалось, что это доведет меня до слез, ведь меня не видно.

— Знаешь, кузина — это, конечно, важно. Но ты дашь обещание прийти ко мне завтра. А ей в Москве не очень-то нравится. У них с Антоном уже была одна история года два назад. Она на первом курсе уже переводилась в Московский университет, потому что Антон там учился. Они собирались снимать квартиру, и родители Антона на все были согласны. Но потом они поссорились, — все-таки он большой лопух. А потом год-другой, и все в порядке. Вот так живут люди! Ты понял?

— Мне не только надо непоздно приехать, но и купить подарок. Если уже пять часов, то магазин будет закрыт. Я же вижу, что уже темнеет. Я даже могу запутаться в этом районе и уйти не туда.

— А что будет завтра?

— Завтра мы увидимся, — сказал я, не очень-то в это веря. Я не планировал обман, но мне казалось, что записать памятку о встрече будет некогда, как только меня выпустят, начнется суета. Если я оставлю для себя пометку, то прочитаю ее через пару недель, когда сяду приводить в порядок бумаги. Но и это не поздно. Теперь мне придется жить чем-то другим. Чем же это? Ведь, пожалуй, только запах этих комнат не похож на постоянное присутствие Юлии, только его медицинский оттенок, один только он пахнет ампутацией, и ни темнота, ни пришествие вечера, ни дворы малознакомого района не могут быть лишены Юлии, и даже в поцелуе, в его черничном варенье интересна только мысль о Юлии, даже когда им душат и когда в пальто становится жарко, все так важно, потому что каждую минуту прибывает свет от нее, а никакого отлива не случается, одна только вечная встреча, даже когда я должен отдышаться перед новым поцелуем; когда мне открывают дверь и, став горячим, я спускаюсь по лестнице и рискую новой простудой, сама простуда интересна, потому что это простуда в мире, где есть тепло и холод, где перепады температуры служат идее о ней, где все подчинено только ее законам, ее красоте, ее нежности; и даже там, где нет ее следов, в чужом дворе, в оправе мертвых машин и мусорных баков, заметна мука, что эти вещи обречены не быть ею, они окружают ее следы, простираются, как песчинки, так, как их построил сквозняк ее продвижения; горе для вещей не принадлежать единственному смыслу этого мира, ничего не поделаешь, приходится жить вопреки этому смыслу, жить вдоль него, не имея ни ценности, ни содержания, ни каких-либо сил; но помимо мутного и путаного горя оставленных смыслом вещей есть счастье ясновидения — она здесь была и всегда где-то рядом.