Кэти МакГэрри - А тебе слабо?

Я сажусь на кровать и дотрагиваюсь до холодных маминых пальцев. Вот так выглядит смерть.

– Она умрёт?

Разговор за моей спиной смолкает.

– У неё была остановка дыхания, – отвечает медсестра. – Но врачи дали ей налоксон, он нейтрализует действие героина.

Героин. Сердце у меня останавливается, дыхание перехватывает. Героин.

Я провожу пальцем вдоль трубки капельницы, старательно обходя следы уколов, испещряющие её руки.

– И долго она на нём?

Манжета тонометра шуршит, когда сестра снимает её с маминой руки. Сестра вздыхает:

– Мы не знаем.

– Когда вы отпустите её домой?

– Сейчас она спит. Доктор осмотрит её, когда она проснётся, и, если всё будет нормально, её отпустят. – Медсестра что-то шепчет Скотту. Тот шёпотом отвечает ей.

– Элизабет, – говорит он, – мне нужно заполнить кое-какие бумаги.

Это значит, что он оплатит счета. Нынешние. Как я могла прежде не замечать следы от уколов у неё на руках?

В палате становится очень тихо, слышен только мерный звук маминого кардиомонитора. С той самой минуты, когда тётя Ширли позвонила Скотту, мне кажется, будто я кручусь на какой-то жуткой карусели из парка аттракционов. Если бы я могла, то уползла бы с неё в никуда и исчезла бы навсегда. Господи, я так устала, я хочу только одного – прекратить это безумное кружение.

– Кто из вас отделал Трента? – спрашивает Ширли из-за моей спины.

– Мы оба. Хорошо же ты заботишься о своей сестре! – я крепко сжимаю мамины пальцы.

Знает ли она, что я здесь? Наверное, нет. Мама не всегда замечает, что я рядом, даже когда находится в сознании.

– Где ты была?

– Выходила покурить, – Ширли заходится в кашле прожжённой курильщицы, мама вздрагивает во сне. – Как думаешь, кто нашёл твою мать и вытащил её на улицу, прежде чем набрать 911? Если бы копы вошли к ней в квартиру, мы все были бы в гораздо большем дерьме, чем сейчас!

Мама шевелится. Мне хочется, чтобы она проснулась и сама рассказала мне, что случилось.

– Спасибо, что позвонила Скотту.

– У него есть деньги. Кто-то же должен оплатить счёт!

Лёгкими шагами Ширли приближается к маминой кровати, кладёт руку мне на плечо. Я не свожу глаз с мамы, я боюсь, что, если отвернусь хоть на секунду, она исчезнет.

– Два дня назад твоя мать рассказала мне одну забавную сказочку. Типа тех, что начинаются со слов «жили-были…», – говорит Ширли. – Она сказала, что ты скоро приедешь и заберёшь её отсюда. Беда в том, что твоя мать рассказала эту сказку не только мне, а всему бару, и кто-то пересказал её болтовню Тренту. Он, надо думать, слегка вышел из себя.

Слегка вышел из себя? Вся правая сторона маминого лица покрыта свежими кровоподтёками. Судя по всему, ей потребовался героин, чтобы забыть об избиении и заглушить боль.

– Ты же знаешь, я не верю в сказки.

Я не должна была оставлять маму одну. Никогда. Ни за что. Я должна была придумать способ сбежать раньше. Ещё несколько недель назад. Это я во всём виновата.

– Стыдись, – говорит тётя Ширли, – потому что я бы даже заплатила, чтобы эта сказка сбылась.

Я резко оборачиваюсь и смотрю на неё.

– Наличными, – продолжает Ширли. – Потому что если всё будет продолжаться, как сейчас, она долго не протянет. Решать тебе, детка. Мать – это твоя ответственность.

С этими словами она выходит из палаты. Я пытаюсь вздохнуть, но страшная тяжесть не даёт мне расправить лёгкие. С тех пор как мне исполнилось восемь, ответственность за маму полностью легла на меня. Я заботилась о ней. Отводила и приводила. Кормила. Следила, чтобы она ходила на работу, или помогала ей её искать. Но сейчас, в эту минуту, я хочу только одного: чтобы моя мама позаботилась обо мне. Я устала быть взрослой. Я хочу хоть на несколько минут стать ребёнком. Я хочу свою маму. Просто хочу маму.

Я чувствую бесплотное прикосновение к своей руке.

– Не грусти, Элизабет, – лепечет мама.

Я всхлипываю.

– Я не грустная.

– Ты мне снилась. Ты и твой папочка. Я так по нему скучаю, – её пальцы слабо сжимают мне руку. – Я скучаю по тебе. Ты была такой красивой малышкой.

– Почему? – тугой клубок гнева, боли и счастья свивается в моей душе, душит крик, уже готовый вырваться из горла. Она жива, но она чуть не умерла. – Почему с тобой всё всегда так трудно?

– Иди ко мне. Лучше будь грустной. Я не могу, когда ты сердишься, – она тянет меня за руку, не обращая внимания на мой вопрос. – Иди сюда, я хочу обнять мою деточку.

Как будто мне снова пять лет, я забираюсь к ней на кровать и кладу голову на её плечо. Мамины пальцы слабо перебирают мои волосы.

– Ты родилась во вторник.

Я закрываю глаза и прошу, чтобы боль ушла. Но она не уходит, она пронзает меня снова и снова. Я так устала. Так чертовски устала. Я не хочу думать о Тренте, о героине, о побеге и об ответственности, от которой попыталась избавиться.

– Это был ужасно жаркий день. Ты была такая хорошенькая, но такая маленькая, просто крошка… Доктор целые три недели не разрешал мне взять тебя на руки, ведь ты родилась раньше срока. Твой папочка тогда так тебя любил! Он два раза приходил в больницу, прежде чем твоя бабушка не привезла нас домой. Ах, Скотт был так счастлив впервые взять на руки младенца!

Её костлявые птичьи пальцы застывают на моей голове, а я хочу, чтобы она сказала, что любит меня, потому что я её люблю. Пусть она наркоманка и алкоголичка, пусть даже шлюха, но она моя мама. Моя мама.

– Я обожала брать тебя с собой в супермаркет. Люди останавливали меня и говорили, до чего же ты хорошенькая! Я даже разрешала им подержать тебя, а они пытались угадать, как тебя зовут… Ты была такая прехорошенькая и никогда не плакала. Ты была моя собственная куколка!

Я обнимаю её рукой и содрогаюсь, нащупав рёбра, выпирающие из-под кожи. Мама вздыхает и продолжает говорить:

– Я назвала тебя в честь моей мамочки, я надеялась, что если сделаю так, то она изменится, передумает и полюбит нас обеих. Моя мамочка бросила меня, Элизабет, но я тебя не бросала! Никогда!

Нет, моя мама ни разу меня не бросила, поэтому я у неё в долгу. Я с детства знала, чем она пожертвовала ради меня. Я стискиваю зубы и сдерживаю дыхание, чтобы не разрыдаться. Я нужна маме, а значит, я больше не имею права быть слабой. Это я отправила её на больничную койку. Это из-за меня она здесь. Я бросила её.

– Ты же приедешь за мной, правда, Элизабет? В понедельник?

Скотт, одетый в мятую рубашку поло и джинсы, стоит, привалившись к стене в конце больничного коридора. При виде меня он вздёргивает бровь, но тут же опускает её. Он так устал, что ему не до меня.

– Откуда ты узнал, что она здесь?

– Мне сказала ваша жена.

Сразу после конкурса я прямиком поехал к Скотту, чтобы поделиться новостью с Бет и подарить ей розы. Мой мир рухнул в тот миг, когда Эллисон произнесла четыре страшных слова: у матери Бет передоз.