Наталия Миронина - В ожидании Синдбада

– Не замерзнете? – заботливо спросил Виктор Андреевич.

– Нет, я в этом пальто и зимой хожу. – Ника порадовалась, что взяла с собой что-то вроде длинного пуховика. Сейчас на свежем ветру, который продувал остров из конца в конец, ей было уютно. Хотелось бродить по улицам, рассматривать дома, болтать о чем угодно. И вдруг стало очень тепло на душе. Рядом с этим, до смешного похожим на Чехова человеком она почувствовала себя на удивление спокойно. «Как я его раньше не разглядела? Спокойный, неглупый, внешне приятный. Прекрасный компаньон», – подумала Ника и взяла спутника под руку. Он тотчас же накрыл ладонью ее руку.

Они пошли вдоль проспекта.

– Вы сказали, что вспоминать молодость и юность бывает неловко, – вдруг сказал Виктор Андреевич.

– Да, у меня часто такое ощущение бывает.

– Не мужественно признаваться в подобном, как считаете?

– Если хочется, то почему нет?

– Ну, да… – промолвил Виктор Андреевич, – понимаете, у меня есть пара историй. И когда я их вспоминаю, стараюсь как-то объяснить себе, почему так произошло и почему так долго я это помню.

– Что-то не очень приятное?

– Как вам сказать, тогда это казалось трагедией. Сейчас кажется глупостью, мелочью, но вспоминать тяжело. Хотя, повторяю, конечно, с позиций взрослого человека и тех проблем, с которыми мы иногда сталкиваемся, просто ерунда какая-то.

– И все же…

– Видите ли, я в детстве был очень толстым. Да, да, – Виктор Андреевич ответил на удивленный взгляд Ники, – очень толстым. Просто безобразно толстым. Родители таскали по врачам, но те только в карточках каракули писали и диеты прописывали. Толку было ноль от тех диет. Я не худел. За партой сидел один – мне тесно было с кем-то. Мне вообще было тяжело. Например, физкультура. Слава богу, хороший у нас физрук был, жалел меня. Ставил троечки, никогда публично не ругал, не заставлял при всех сложные упражнения делать. Одним словом, жизнь мне облегчал. А жизнь была тяжелая – меня дразнили не только свои, но и ребята из других классов. Не буду говорить банальности, но дети – люди жестокие. А если кличка «жирдяй» приклеилась, значит, до десятого класса с ней ходить будешь.

– Тяжело, – согласилась Ника.

– Да, но я умудрился как-то без унижения, без заискивания сохранить лицо. Конечно, меня обзывали, но я хорошо учился, и были у меня своего рода достижения. Например, химию отлично знал, задачи по физике хорошо решал. Еще я метко стрелял. Нас тот же самый физрук в тир водил. Это как-то поддерживало мой авторитет. Иногда кто-то цеплялся ко мне, но это вот к классу седьмому как-то изживало уже себя.

– Взрослели. И потом, седьмой класс – это уже первые влюбленности. Поэтому не до глупых обид и шуток.

– Да, училась со мной девочка, в которую были все влюблены. Она, как и вы, Вероника Анатольевна, имела рыжий цвет волос. Вот не ослепительно, а так, чуть-чуть, в медь темную. Очень красивая девочка. Во всяком случае, мне так казалось. Из-за нее много ссор между мальчишками случалось.

– Вам она нравилась?

– Очень. Я из-за нее похудел почти на десять килограммов. Худым не стал, но прозвище «жирдяй» можно было сменить на «пухлый».

– И что же случилось?

– А случилось сочинение. Обычное, по литературе. Была у нас такая преподавательница, сильная, умная, знающая. Я многое до сих пор помню. И вот она попросила нас написать о своем однокласснике.

– И о ком писали вы?

– Это как раз не имеет значения. Тут главное, кто написал обо мне.

– Это рыжая девочка?

– Нет. Один парень. Он мне и не друг был. Так, в одной компании.

– И что же он написал?

– Он написал, что я очень хороший парень, но я очень толстый. Хоть и похудел почти на десять килограммов. Он написал, что, когда я иду, у меня трясутся щеки. Размер одежды у меня такой, что директор разрешила мне ходить не в форме, а в обычном мужском костюме. Потому что школьную форму такого размера не шьют. Ну, еще там про занятия физкультурой, про то, как я хожу, как я стараюсь не есть сладкого. Одним словом, мой вес он обсудил со всех сторон. Но в конце он написал, что меня уважает, потому что отлично знаю химию и замечательный стрелок.

– Странное сочинение для парня-семиклассника. Мог бы сообразить, что такое писать не стоит.

– А он все прекрасно соображал. Это был стеб, как сказали бы сейчас. Он писал шутя. И ему все равно было, похудел я или нет.

– Как вы узнали, кто написал такое сочинение?

– А вот тут мы подошли к главному. Наша учительница литературы сама зачитала его вслух перед всем классом.

– Да бросьте! – Ника даже остановилась.

– Серьезно. Честное слово.

– Это же непорядочно! Это свинство! Это непедагогично, в конце концов. Как она могла?!

– Как вы обыкновенно рассуждаете, Вероника Анатольевна!

– Что значит – обыкновенно?!

– Тут ведь главный вопрос – зачем? Понимаете, «как могла» – это вопрос внутреннего свойства. Ну, жестокий человек, плохо соображет, профессиональная деформация… Да мало ли почему и как могла! Вопрос более важный – зачем?

Ника молчала. Она совершенно не подумала о том, чего же хотела достичь эта учительница, обрекая мальчика-подростка на всеобщий позор. Более того, легализуя этот позор.

– После этого вас любой мог обозвать. Уж если сама учительница это вслух произнесла перед всем классом!

– Ну, так бы и случилось, будь мы на класс помоложе.

– Боже, но как преподаватель так мог поступить?!

– Не знаю. На этот вопрос нет ответа, как и нет ответа на мой вопрос – зачем?

– А у вас или у ваших родителей с ней конфликтов не случалось? Иногда так мстят, что, конечно, тоже за гранью добра и зла.

– Да нет. Никаких конфликтов. И не было никаких особых противоречий. У меня по литературе и русскому всегда колебалось между пятеркой и четверкой. Ближе к пятерке. Я всегда хорошо вел себя на уроках, не спорил, в меру умничал, в меру позволял себе фантазировать, когда обсуждали произведения. Самое любопытное в том, что у меня всегда с ней были прекрасные отношения.

– Тогда все-таки зачем?

– Вот и я до сих пор гадаю – зачем?! Столько лет прошло, а те смешки, которые раздавались в классе, я слышу до сих пор. Причем они были смущенные, эти смешки. Я чувствовал, что смеются так, ради прикола. И при этом всем ужасно неловко за меня.

– И что же вы?

– Я сидел и улыбался вместе со всеми. Хотя мне было муторно и стыдно. Стыдно не за свою полноту, а за нее, за учительницу. За ее вероломство, за ее жестокость.

– Почему вы переживаете до сих эту историю?

– Потому что мне надо было встать и возмутиться, дать понять, что так делать нельзя. Нельзя сносить подобное унижение – я был достаточно взрослым для решительного поступка, но почему-то ничего не сделал. Может, опасался показаться смешным, нелепым. Я не боялся ее, учительницы. Я хорошо учился, и придраться ко мне она бы не смогла. Более того, не получилось бы после такой ее выходки. Но я смолчал. И это меня гнетет до сих пор. Меня душит стыд…