Джессика Соренсен - Тлеющий уголек

— Спасибо, Эмбер, — говорит она с благодарностью и опускает руки на колени. — Знаешь, мне жаль, что я так плохо относилась к тебе в школе. — она встает и обнимает меня.

Мои глаза широко раскрыты, когда я подготавливаю себя, но её смерть не объявляется.

Она отходит к двери и говорит Камерону:

— Я собираюсь прилечь, Кэм. Я очень устала.

Она исчезает в дверях, а я поворачиваюсь к Камерону.

— Всё это еще не объясняет, как копы узнали, где мой автомобиль, — говорю я.

— Я не могу ответить на этот вопрос, — он опирается руками на колени и сцепляет пальцы. — Единственное, что я могу сказать, что это был кто-то, кто знал где находился твой автомобиль.

Ашер. И, возможно, человек, что преследовал меня в ту ночь .

— Кто-то спас тебя? — недоумевает он с обвинением в глазах. — Или ты самостоятельно выплыла из машины?

— У меня отличная паническая реакция, — я поднимаюсь на ноги. — Мне нужно идти домой. Уже поздно.

Он провожает меня до двери, но как только я ее открываю, закрывает.

— Могу я показать тебе кое-что, прежде чем ты уйдешь? — к нему вернулся тот хороший парень, как когда мы впервые встретились и краткие моменты в его джипе.

Вздохнув, я поднялась с ним в его комнату. Здесь большая кровать в центре комнаты, высокий комод в углу и дверь, которая выходит в небольшой внутренний дворик с походным стулом. Стены черные и пустые, за исключением белой разлинованной стены и стихов на ней.

— Это твои слова? — спрашиваю с удивлением, и он кивает. Я подхожу к стене и читаю центральный стих. — В отдельных полях черные перья, птицы летают. Четыре крыла, два сердца, но одна душа. Они соединяются в середине, но разделены тонкой линией пепла. Это то, что объединяет их, пока их перья не разрываются. Они никогда не могут действительно быть вместе, как свет и тьма. Разве что, один из них не принесет окончательную жертву, задув свою свечу, и присоединится к другим в темноте.

Камерон с интересом за мной наблюдает.

— Как думаешь, что это значит?

— Они никогда не смогут быть вместе, — говорю я, пробегая пальцами по словам. — Разве что один умрет? Но почему? Что делать если один улетел в земли мертвых?

— Это то, с чем тебе придется разбираться самостоятельно. — он отколупывает кусочек крови с моей рубашки. — И ты должна знать, что поэт не любит объяснять смысл своих слов.

Я грызу ноготь:

— Да, я полностью понимаю. Но ты должен знать, как поэт, у меня есть желание понимать слова.

— Знаешь, — он делает шаг ко мне, — мы так и не сходили на поэтическую дуэль.

— Это не моя вина, — напоминаю я ему, отступая.

— Ты убежала, — он кладет руку на мое запястье и нежно проводит до плеча. — Я пытался заставить тебя ревновать.

— Камерон, — говорю я с осторожностью, глядя на стену. — Ты, случайно, не видел на озере черную машину с тонированными стеклами?

Его пальцы достигают ключицы, и он кружит по моей коже.

— Нет, а что? Что-то случилось с этой машиной?

Ощущение тишины ошеломляет мой разум, и я чувствую, что тянусь к нему, когда его рука путешествует вниз к моей груди. Но лицо Ашера появляется перед моими глазами, и я трясу головой, выдыхая его прикосновения.

— Я должна идти.

Его пальцы спускаются вниз по моему телу, когда я поворачиваюсь, чтобы уйти, и он тянет меня за край рубашки.

— Ты можешь остаться, если хочешь. И можешь спать в моей кровати. — он невинно поднимает руки. — Я обещаю не трогать тебя, только если попросишь.

— Маккензи ты то же самое сказал? — спрашиваю я, выгнув бровь.

— С Маккензи мы просто друзья, — он улыбается, намерено скользя костяшками пальцев по моему животу. — Но мне нравится, что тебе не безразлично.

Я отхожу назад, между ним и дверью.

— Давай, Эмбер, — он уговаривает меня голосом, которому трудно сопротивляться и тянет меня за рубашку к себе.

Я позволила притянуть себя к нему, размышляя, как он будет ощущаться внутри меня. Я буду чувствовать то же, что и с Ашером? Или будут различия?

— Пожалуйста, останься со мной, — он почти умоляет.

Я вкладываю всю силу воли в свои ноги и отхожу к двери:

— Извини, Камерон, но я думаю, ты слишком для меня.

— Все девушки так говорят, — шутит он, но огромное море боли появляется в его глазах, когда он отпускает мою рубашку. — Подожди. Я провожу тебя до двери.

Когда мне было тринадцать, моя мама запирала меня на чердаке на целый день, потому что считала, что я убила несколько ее комнатных растений. Это было не таким уж большим делом, но только она не давала мне есть и пить, и не было перерыва, чтобы сходить в туалет. Я вышла из ситуации, не будучи слишком травмированной.

Единственное, что меня беспокоило, так это ее вера, что я специально убила ее растения. В то время это казалось смешным; идея, что человек менее чем за пять минут может иссушить комнатные растения. Теперь я размышляю, делала ли я это и всегда ли моя мама знала обо мне.

Я проснулась на диване с ногами, закинутыми на спинку и с висящей вниз головой. Сейчас конец дня, небо окрашено в бледно-розовый. Дети смеются на улице, и кто-то дросселирует мотоцикл. (Дросселирование (от нем. drosseln — ограничивать, глушить) — понижение давления газа или пара при протекании через сужение проходного канала трубопровода — дроссель, либо через пористую перегородку.)

Я лежу неподвижно, с раскалывающейся головой и пытаюсь уснуть, абсолютно не готовая встретить этот день, или выяснять, что делал Йен в своей студии всю ночь. Я слышала, как кто-то проскользнул в конце прошлой ночи, но мне было все равно кто это. Были приглушенные голоса на лестнице, а затем шаги направились на чердак.

Не меняя позиции, я хватаю пульт с журнального столика, но открылась передняя дверь, и кто-то юркнул в дом.

Высокие каблуки застучали по полу.

— Какого чёрта произошло? — спрашивает Рэйвен, кладя руки на бедра. — Почему вчера здесь была скорая?

Вверх ногами она выглядит странно, одетая как ангел с белыми крыльями из перьев и в серебристо-атласное платье. Ее розовы волосы завиты, а макушка обвита белой лентой как нимбом.

Я села и протерла глаза:

— Потому что моя мама свихнулась и пыталась порезать себе вены, — слова выскакивают сами собой.

— Эмбер… — ее руки падают с бедер. Она понятия не имеет, как реагировать на мою честность. — Что я могу сделать, чтобы помочь?

Я стаскиваю свою задницу с дивана, и её глаза расширяются от вида моей рубашки.

— Ты можешь отпустить меня спать, ооочень долго спать, — говорю я. — Всё, что я хочу, так это спать.

Она ахает и прижимает руки к сердцу:

— Какого черта ты вся в засохшей крови?

— Потому что моя мама ударила меня ножницами, — признаюсь я, зевая.

Она раскрыла дыру на моей рубашке, куда вошли ножницы.