Джоэль Данн - Синдром Фауста

Начинался новый день. Новый день – новые надежды, новые открытия…

Мы уже прошли стадию подземных переходов и перебрались поближе к Центральному парку. Он раскинулся с севера на юг чуть ли не на три мили – на шестьдесят одну улицу. Зеленое и ухоженное легкое Нью-Йорка, он привлекает к себе спортсменов и туристов, молодых и стариков, мамаш и нянечек с детьми, студентов и школьников. Было время, когда сюда опасно было нос сунуть, особенно в сумерки. Но сейчас полиция прочесывает его вдоль и поперек. На патрульных машинах и на своих двоих.

Обычно мы устраивались где-нибудь на Пятой авеню неподалеку от Метрополитен Музея или музея Соломона Гугенхейма. Я приносил с собой небольшую деревянную подставочку для чистки туфель и превращал ее в своего рода миниатюрную трибуну. Привстав на ней, я обращался к публике с прочувствованным призывом:

– Леди и джентльмены! Вы услышите сейчас старинную колыбельную в исполнении квартета «Раритет». Дирижер – профессор Руди Грин… Забытые мелодии… Зов генов… Возвращение к истокам… Будущее в прошлом…

Здесь уже собиралось куда больше народа. Кучка любопытных сравнительно легко может перерасти в толпу. Срабатывает древнейший инстинкт подражания.

Мы играли, а в открытый футляр от моего доброго кларнета сыпались деньги. Когда кончалась одна мелодия, нам хлопали, и мы переходили к другой. Я превзошел самого себя. Выступал в одновременной роли конферансье и профессионального зазывалы.

– Музыкальная старина, господа, – это ласковая рука бабушки… Старинный портрет на стене… Последняя молитва матери… Растроганная улыбка отца…

Мы приходили сюда несколько дней подряд, и мне показалось, что люди начинают к нам привыкать.

Возможно, сказывалась занозистая приставка – «профессор». Человек тщеславен: еще не так давно в кумирах ходили обладатели аристократических титулов, потом их сменили писатели и художники, но в середине прошлого века на сцену, решительно всех расталкивая, вырвались напористые звезды эстрады и кино. И все же иногда, пусть на самый короткий миг, вдруг начинает мелькать пообтершаяся тень научного престижа.

В ближайшую субботу к нам подкатили двое парней с профессиональной телекамерой.

– Джимми Роберте, нью-йоркский канал, – довольно беспардонно представился один из них, рыжий, и, не теряя времени, продолжил: – Можете познакомить нас с вашими музыкантшами, профессор?

– С удовольствием, – расплылся я в улыбке, которую собирался превратить в торговую марку.

Показывая пальцем и кивая при этом, я представил ему своих девиц:

– Лизелотта… Сунами… Ксана…

Камера застрекотала: нас снимали во всевозможных ракурсах. А я тем временем пытался привлечь еще больше внимания публики:

– Мы сами этого не осознаем, леди и джентльмены, но старинная музыка дремлет у нас в крови. Она делает нас мягче, отзывчивей, добрее…

Рядом деловито командовал телевизионщик.

– Лизелотта – сюда!.. Сунами, чуть правее… Ксана, почему вы исчезли из кадра?

Кончив с ними, рыжий перешел ко мне. Но я, скромно потупившись, показал на публику: дело есть дело. Реклама – потом…

Уже через пару дней мы могли увидеть себя на экране. «Профессор-оригинал, автор многих трудов по фольклорной музыке, организовал с тремя студентками квартет старинной музыки „Раритет"», – интригующе улыбаясь, сообщил диктор…

Мои девицы визжали от восторга, и мы договорились отпраздновать это событие вечером в ресторане. Но все мое праздничное настроение улетучилось, когда перед выходом из дома я взглянул на себя в зеркало.

Увы, я стал еще моложе и эффектнее! Подросла косичка, еще больше потемнели волосы, но еще сильнее испугало исчезновение родинки, появившейся на шее больше полутора десятков лет назад.

Меня стремительно уносило в прошлое. Я кожей чувствовал, как песок в моих персональных песочных часах не пересыпается из одного сосуда в другой, а невозвратно исчезает. Мне стало не по себе. Минут пять я стоял перед зеркалом в белесом свете флюоресцентной лампы, не в состоянии собраться с мыслями. Рука автоматически, повинуясь инстинктивному порыву, достала из заднего кармана брюк сотовый и набрала номер Чарли.

Он так обрадовался моему звонку, что мне стало легче.

– Ну-ка, рассказывай! – потребовал он.

– Знаешь, все ничего, только лучше, наверное, когда ты не знаешь, сколько времени у тебя в запасе.

Он помолчал.

– Руди! – Его голос зазвучал теперь мягко и успокаивающе. – И к этому тоже можно привыкнуть. Надо просто сменить сетку масштабов. Вчера она была очень крупной, сегодня стала помельче. Но все остальное осталось прежним.

– Иногда мне кажется, что время проносится где-то рядом, – глухо произнес я. – Свистит, дышит, подвывает. Я чувствую его дыхание: за шиворотом, чего там – в паху.

– Пусть свистит. А ты продолжай свое. И не соперничай с ним в скорости. Оно – само по себе, а ты – сам по себе.

– Тогда я ничего не успею…

– У тебя есть что-то конкретно?

– Помнишь, я говорил тебе о студентках, игравших на улице?

– Хочешь их трахнуть?

– Нет… то есть да, но кроме того – найти себя!

– Ну и задачку ты себе поставил, – хмыкнул Чарли.

– Ты же знаешь: я всегда мечтал быть дирижером, но так и не стал им. Искал, как псих, любовь и тепло и не получил. Надеялся прославиться, а пришлось…

– Не жми слишком сильно на клавиши тоски и печали. Мелодия вместо печальной становится плаксивой.

Но мне было так жаль самого себя, что я пропустил его слова мимо ушей.

– И даже сейчас, когда я пытаюсь создать свой квартет…

– А что тебе собственно, мешает, пожилой юноша?

– Время… На это потребуются месяцы, а для меня они – годы, – ответил я.

– Поменьше спи и не жалей себя. Все в твоих руках, – сказал он не очень убежденно.

– Сегодня у меня исчезла родинка на лице. А еще совсем недавно – выпали две пломбы: сколько лет назад мне их поставили? Десять? Двенадцать?

В моем голосе билось отчаяние.

– Руди, мы остаемся самими собой только до тех пор, пока способны находить себе занятие. Неважно, кстати, какое. А даст ли оно тот результат, который бы тебе хотелось, или не даст, – это уже другое дело.

– Ты успокаиваешь меня или действительно так думаешь? – сморкаясь в платок, спросил я.

Чарли обдал меня холодным душем здравомыслия:

– Если думать иначе, надо либо запить, либо повеситься.

Конечно, он прав, но со стороны все всегда выглядит легче.

– Что тебе известно сегодня о моей болезни?

– Ровно столько же, сколько и тебе, – жестко ответил он.

– Негусто…

– Ты прав. Но в том, что с тобой сейчас происходит, есть свой глубокий философский смысл. Все, что тебе предстоит, – подарок. Не вышвыривай его в помойку.