Анна Берсенева - Этюды Черни

– Думаете, на свете так много уникальных людей? – усмехнулась она.

– Это не уникальные люди, Саша. – Он посмотрел на нее прямым и ясным взглядом. Тем самым, что вызывал у нее оторопь: неужели такое бывает? – Это нормальные люди. В том все и дело, что они нормальные. Их действительно очень много. Их, я даже сказал бы, большинство. Им надоело чувствовать, что они в своей собственной стране никто, и надоело им жить в каком-то убогом загоне.

– А вы, Сергей, вы что же будете делать в этом лагере? – спросила Саша.

Ей хотелось спросить о другом, но она не решалась.

– Так ведь они там не просто есть и спать должны, детишки-то, – сказал Сергей. – Иначе будет точно так, как везде, и незачем все это затевать. И даже не просто фильмы снимать или картины писать. Они должны понять, что это такое, творчество. Как оно расцвечивает жизнь. Надо продумать, как они сумеют это понять, и надо им это понимание организовать. Научить их быть счастливыми. Вот это я и буду делать.

– То есть вы уже согласились? – уточнила Саша.

– Да, – кивнул он.

– И когда же все это начнут строить?

– Уже начали. Я туда в выходные поеду и все посмотрю.

– Далеко это?

– Между Клином и Валдаем. От Москвы километров сто пятьдесят.

– Сергей, а может, вы и меня с собой возьмете? – неожиданно для себя спросила Саша. И добавила просительным тоном: – Вы так про все это рассказали, что мне захотелось посмотреть.

Ну да, только что она хотела спросить его о другом, но поняла, что задать ему этот другой вопрос не имеет права.

Она ничего не может дать хорошему человеку Сергею Февралеву. Это звучит похабновато, но речь не о физическом «дать». Она ничего не может дать ему из своей пустоты такого, что делает мужчину и женщину близкими людьми. А значит, она не имеет права задавать ему чересчур личные вопросы и ожидать от него какого-то особенного внимания.

Но ведь в эту будущую страну ездят сейчас, наверное, самые разные люди. И почему бы ему не привезти туда еще одного человека, даже если этот человек всего лишь его приятель? То есть приятельница.

– Я могу взять вас с собой, Саша, – сказал Сергей. – Я рад, что вам интересно.

Он действительно был этому рад. Каждый раз, когда Саша открывала дверь и он видел, что глаза ее по-прежнему полны пугающей пустоты, – сердце у него сжималось.

Или нельзя так сказать – «полны пустоты»? Ну, неважно. Ему хотелось, чтобы этой пустоты в ее глазах не было. И если для этого надо отвезти ее за сто пятьдесят километров от Москвы, то он отвезет, конечно.

Сергей пообещал приехать за Сашей пораньше. Но когда уже выходил из дому, позвонил отец, и пришлось задержаться, разговаривая с ним, и надолго задержаться.

Давно прошло время, когда он испытывал горестное отчуждение от отца. Справедливым или нет было то чувство, Сергей и теперь не понимал, но теперь оно сменилось жалостью. Лет десять назад он даже спросил маму – осторожно спросил, как бы мимоходом, – не считает ли она, что отец мог бы приехать к ним. Сергей не уточнил, что имеет в виду; может, в гости приехать. Но мама все поняла и без уточнений.

– Сережа, я не хочу, чтобы он приезжал, – ответила она тогда. – В ту же реку заново не войдешь, разбитую чашку не склеишь. Может быть, эти истины банальны, но от этого они не перестают быть истинами. Перемены в сердце необратимы. Во всяком случае, для меня. Я уже не смогу считать его близким человеком. А зачем мне жить с чужим человеком?

Это было Сергею понятно. Его собственное одиночество, которое вызывало недоумение у всех знавших его людей, было ответом на этот же самый вопрос: зачем мне жить с чужим человеком?

И все-таки он считал, что маме не хватает снисходительности. Это казалось ему странным, ведь она была тонким человеком. Отца Сергей тонким человеком не считал, но снисходительность была одним из главных его качеств. Даже не снисходительность, а великодушие.

Разговор, в котором Сергей это понял, произошел очень давно. Отец уже жил тогда в одиноком бездействии: молодая жена, та самая Ленка Жукова с коровьими глазами, давно его бросила, служба в советской армии кончилась, да и советской армии уже не было в Латвии. Одиночество было, одиночество. Он радовался, когда приезжал сын, и, в отличие от прежних лет, любил вести с Сергеем долгие вечерние разговоры.

– Я уже академию заканчивал, когда узнал, что меня в адъюнктуру рекомендуют, – рассказывал отец в один из таких вечеров. – Понадобились военные ученые, а у меня одни пятерки. Специальный приказ министра обороны вышел, что отличникам можно сразу в адъюнктуру, без обязательной службы в войсках. И я уже знал, что в Москве остаюсь. А это для меня было важно, я же понимал: жена сама ребенок, и беременна, и всю жизнь в Москве прожила, и в институт ей надо поступить, и вообще, что такой девушке, как она, делать на ракетной точке? В общем, я обрадовался. А тут выборы в Верховный Совет. Ну, выборы и выборы, это же формальность, результат навсегда известен, так мы тогда думали. Но тогда было негласное указание: чтобы к девяти утра весь личный состав вместе с семьями проголосовал и командиры доложили бы о стопроцентной явке. Голосовать надо было в клубе. Это бывшие казармы Преображенского полка. Красиво там – лестницы парадные, колонны… И общежитие, где мы с мамой твоей жили, совсем рядом. Пять минут идти, не больше. Но встать в половине девятого Ира не смогла. Токсикоз, сил нет… Не могу, и все.

– Но ты же мог ей сказать… – начал было Сергей.

– Не мог, – отрезал отец. – Не мог я сказать беременной жене, что она обязана встать, чтобы у меня не было неприятностей. Выговорить я этого не мог. А она молодая была и, что будут неприятности, тогда еще не понимала.

Может, это следовало считать глупостью. Но Сергей считать это глупостью не стал. Причина отцовского «не мог» была ему так понятна, как будто происходила из него самого.

– И что? – спросил он.

– Пришли голосовать в половине двенадцатого дня. В клубе, конечно, уже пусто. Только на лестнице стоят начальник академии, парторг и начальник курса. Лица у всех – не передать. Проголосовали мы с Ирой. Идем обратно. Начальник курса ко мне подходит и сквозь зубы говорит: «Февралев, задержись». А он ко мне, офицеру, не должен на «ты» обращаться. Ладно, это игнорирую. Но говорю: «Разрешите проводить жену на улицу». Проводил, вернулся. Ну, и они мне высказали. Никакой адъюнктуры, и служить поедешь в самую глубокую дыру, какая только есть на карте, и из дыр таких не вылезешь. Так оно и вышло.

Сергей вспомнил, как замерзала вода в тазу, над которым брился отец, как через картонную стенку барака было слышно каждое соседское слово… И что мама так и не научилась колоть дрова, тоже вспомнил.