Анна Берсенева - Этюды Черни

Это поразило ее так, что сердце забилось, будто от быстрого бега. Они стояли у кромки заснеженного поля, и Сергей смотрел туда, в это пустое поле, с таким выражением, какого Саша не видела еще на его лице. Или видела, но не обращала внимания? Словно корка сползала теперь с ее глаз, это было даже больно. Но это было… Счастливо это было! Очень счастливо, очень сильно. Радость переполняла ее, она чувствовала эту радость так же, как чувствовал ее сейчас Сергей, она точно знала, что это так, и не знала только, что делать с этой нежданной-негаданной радостью, как удержать ее в себе. Потому и пошла не разбирая дороги прямо в поле, на котором он представлял себе какую-то необыкновенную страну счастливых людей.

Сила его воображения была так велика, что страна эта и перед Сашей явилась как непреложная и счастливая истина.

Она сорадовалась истине! Как только Саша это поняла, ее охватило такое счастье, что даже боль от еще не зажившей и неловко подвернутой ноги не могла его пересилить. И, когда Сергей взял ее на руки, она прислушалась: что будет дальше? Исчезнет в ней это счастье или, наоборот, усилится?

Оно не исчезло, не усилилось – оно держало ее изнутри так же, как Сергей держал ее на своих руках над белым полем, над тяжелым снегом.

– Все, Саша! – крикнул он.

Это он уже сейчас крикнул, вот здесь, в Кофельцах, не в воспоминаниях, в которые она так безмятежно погрузилась, пока он расчищал тропинку к крыльцу.

Теперь он стоял перед домом на расчищенной тропинке. Кофельцевский дом всегда казался Саше похожим на каравеллу. А Сергей, значит, похож на Колумба.

Он вернулся к машине, наклонился и сказал:

– Ну, держитесь за шею.

– Вы меня, что ли, теперь всегда будете на руках носить?

Она засмеялась. Ей было весело. Пустоты не было у нее внутри – вся заполнилась гремучей смесью из счастья, веселья и сознания того, что на свете есть истины такие же непреложные и зримые, как белое поле, как руки, на которых держит ее мужчина, и ямочка у него на подбородке.

Сергей помолчал. Саше показалось, что он не раздумывает, а прислушивается, и не к себе прислушивается, а к ней.

– Теперь всегда, – сказал он.

Она снова обхватила его шею, только на этот раз закрыла глаза. Хотелось сверить впечатление: а если она его не видит, то что?

То все то же самое, вот что. Она его не видит, но чувствует точно так же, и истина, которой она сорадуется, остается неизменной тоже.

В доме было совсем не так холодно, как Саша предполагала.

– Это же Леня протопил! – догадалась она. И объяснила: – У нас дом на двоих с Киркиными родителями. И ее папа, Леня Тенета, часто сюда приезжает, и зимой тоже. Когда он со своей стороны печку топит, то весь дом нагревается. Наверное, он здесь.

– Там с другой стороны замок на двери, – возразил Сергей. – Снег расчищен, но замок висит.

– Значит, недавно уехал.

– Наверное. Действительно, тепло. Но я все-таки затоплю и у вас?

– Да-да, конечно. Там справа от крыльца дровяной сарай.

– Да, я видел.

Они оба вдруг смутились, как-то заторопились. Сергей пошел за дровами, Саша проковыляла в кухню, открыла шкафчик над плитой. Есть гречка в железной банке. Нора всегда кладет крупы в железные банки, от мышей. Можно сварить кашу. Ведь он, может быть, проголодался? И вот еще в другой банке что-то, надо посмотреть…

Банка выпала у Саши из рук, желтые макаронины веером рассыпались по полу.

Только что он сказал ей: «Теперь всегда», – а она тут макароны какие-то, и бог знает что еще, и все какая-то ерунда, и… Руки у нее дрожали, она обхватила себя за плечи. Но от этого не руки успокоились, а плечи задрожали тоже.

– Мышам на радость.

Саша обернулась так стремительно, как будто не ожидала услышать его голос. А она только этого ведь и ожидала.

Сергей держал перед собою в охапке дрова. Сейчас он пойдет в большую комнату, затопит печь и только потом вернется.

Саша отправляла себя к простой житейской логике.

Он никуда не пошел, а бросил дрова на пол и обнял ее. Он был только немного выше, но обнял ее как-то так, что она исчезла в нем, скрылась с головою.

– А я думал, ты ко мне привыкла, – сказал он.

По-разному можно было понять его слова. Но она поняла так, как он хотел.

– Нет, – сказала она. – Нет-нет. Что ты! Я совсем не привыкла. Все это так… ослепительно. Вот здесь – ослепительно.

Саша чуть высвободилась из его объятий и коснулась рукою своей груди. Внутри у нее в самом деле будто свет полыхал. Сказать об этом так, чтобы было понятно, она не могла.

Но Сергей понял.

– А у меня – жарко, – сказал он. – Тиф какой-то.

Глаза ее он сравнил с лужей, саму ее – черт знает с чем, а то, что чувствовал к ней, – с тифом. От каждого его слова усиливалось ее счастье.

И как она могла думать, что счастье уже было в ее жизни и обмануло, как могла опасаться его? Обмануло… Да хоть сто обманов! Вот этого – полыхающего внутри света, и желтых макарон, и с грохотом упавших на пол дров, – не было в ее жизни никогда.

А от поцелуя, который охватил ее губы, счастье обрело телесные очертания. Оно было в его руках, когда он раздевал ее, и в развороте его плеч, когда нес ее в комнату, и в бесконечных его поцелуях счастья было бесконечно много. И если бы кто-нибудь сказал ей, что все это – мужские руки, губы, плечи, поцелуи – уже было в ее жизни, и не однажды, то она даже не обиделась бы, а просто расхохоталась.

Только человек, не знающий любви, может думать, что это повторяется. Человек, знающий любовь, вместе с нею узнает, что повторяться она не может и не может содержать в себе воспоминаний о призрачных своих подобиях.

А почему, за какие заслуги дал ей Бог узнать любовь? Неизвестно. Просто дал, без заслуг, может, и точно без условий. Нет, одно все-таки было условие: чтобы она радовалась этому дару безоглядно. Впрочем, это получалось у нее само собою, потому что хоть радость была ее, но располагалась вне ее – в нем, в Сергее.

Сорадовалась она.

Сергей наполнил ее тело своим, как всю ее наполнил собою, напрочь вытеснив пустоту.

Они как-то очень легко приладились друг к другу – не выбирали, не подбирали ни движений, ни соединений, ни сплетений, а плыли друг в друге, как в потоке, и обнимали друг друга со счастьем, и счастьем дышали слова, которые они друг другу говорили. Оказалось, что слова не мешают в том телесном действе, которое могло бы показаться трудом, напряженным, неловким, тяжким, – но ничем подобным не казалось, а началось счастьем, длилось им, и счастьем же завершилось, встряхнув их напоследок, как непутевых детей, но заставив при этом рассмеяться от легкости в телах – общей, единой легкости.

Оглядевшись, они поняли, что лежат на кровати в центральной комнате. Комната эта была замечательна тем, что в ней было три двери. Сейчас все эти двери почему-то были открыты, и за каждой виднелось содержимое дома и жизни. И той жизни, которая была в этом доме всегда, и той, которая только что вошла в него.