Анна Берсенева - Этюды Черни

За одной открытой дверью стояло пианино, наполненное тихим горем Натальи Денисовны Фарятьевой, и добротой ее сердца, и трудом польского мальчика, которому она эту доброту отдала вопреки тем, кто хотел отнять у него все человеческое.

За другой распахнутой дверью лежали на полу дрова вперемешку с макаронами – все это было рассыпано в нетерпении и счастье.

За третьей видно было одно лишь окно, но казалось, что это не окно, а картина висит на стене. На картине этой прямые высокие сосны, и снег, и укрытое этим снегом кострище – на нем давным-давно пекли картошку дети, которых успели за их детство научить быть счастливыми.

Подзабылась она, конечно, за жизнь, эта наука, но совсем забыться не могла. Вот оно счастье, вернулось.

– Все ко мне вернулось, – сказала Саша. – Ты привел.

Она повернулась к Сергею, поцеловала его плечо. Он улыбнулся. Глаза его были закрыты. Саша видела, что он не может пошевелиться и глаз не может открыть – переполнен счастьем, расплескать боится.

– Сереж, – спросила она, – а ты мне близкий человек?

Интересно, что он ответит на такой глупый вопрос?

– Да, – ответил он.

Саша улыбнулась. Не раздумывал и даже глаза не открыл.

– Я тебя хотела спросить, но раньше не могла.

– Почему?

Не могла же она ему сказать, что раньше он не был ей близким человеком! То есть это именно так и было, но сказать ему об этом она не могла.

– Потому что… Ну, неважно. Я хотела спросить: у тебя детей нет?

Он открыл глаза, повернул голову, посмотрел удивленно. Может, ожидал вопроса возвышенного и элегического. Но на элегические вопросы Саша была неспособна. А если кто-нибудь задавал их ей, то она отвечала со всей своей язвительностью.

– Ты же сказал, что близкий, – поспешно проговорила она. – Значит, я могу тебя об этом спросить.

– Думаю, детей нет, – сказал Сергей. – Если бы они у меня были, то мне бы об этом, наверное, сообщили.

– Да уж это точно! – хмыкнула Саша.

Интересно бы посмотреть на женщину, которая не захотела бы для своего ребенка такого отца.

– А почему? – спросила она. – Почему их у тебя нет? Этого же понять невозможно. Дети есть у таких ничтожеств, которым надо бы вообще запретить размножаться. Ну что ты смеешься? Скажешь, не так? А у тебя, говоришь, нету. Хотя у тебя их, по-моему, должна быть сотня.

– Примерно так и есть. Даже больше сотни.

– Я не про учеников. И не про турклуб. Не уходи от ответа – почему?

– Саша, ну зачем тебе это знать?

Он поморщился. Этот вопрос не мог быть ему приятен. Но ей надо было знать ответ. Вернее, ей надо было понять, правильно ли она знает ответ.

– Значит, ты не близкий человек! – заявила Саша. – Если дело в здоровье, то я вообще не понимаю, чего стесняться. А если в чем-то другом, то вот и отвечай прямо, раз ты близкий.

– Да никакой тут особой тайны нет. – Он сел на кровати, пожал плечами. – Раньше я думал, что просто не умею привязываться. Такой изъян. Объяснить его можно, но приятного в нем мало. А сейчас мне уже не кажется, что дело только в этом. После того как ты появилась – не кажется.

– А что тебе кажется, после того как я появилась? – не отставала Саша.

– Мне кажется… Вот ты разве хотела бы иметь детей от постороннего человека? От совершенно постороннего, чужого? Ну и я не хотел. Может, если бы не мое неумение привязываться, то я в двадцать лет женился бы, привык и не задумывался бы – посторонний, не посторонний. А может, все равно задумался бы и развелся.

– Почему обязательно развелся? Может, ты по огромной любви женился бы.

– По огромной любви я не женился бы, потому что ее не было. Именно по этой причине не было и детей. Саша! – Теперь он совсем расстроился. – Ну зачем ты заставляешь меня говорить такие вещи, которых мужчина… Которые вызывают у женщин настороженность.

– То есть? – не поняла она. – Какие вещи вызывают у женщин настороженность?

– Я не знаю, как назвать. Они, то есть вы, это называете чрезмерной нервностью. И считаете признаком либо слабости, либо алкоголизма.

Ну невозможно! Невозможно вглядываться в размашистый, ясный рисунок его глаз и губ и слушать при этом про алкоголическую нервность!

– Все, Сережа! – воскликнула Саша. – Я просто сволочь. Больше про это расспрашивать не буду. Мне и так все понятно, – не удержавшись, добавила она.

Расстроенное выражение тут же смело с его лица. Сергей расхохотался.

– И что же тебе понятно? – спросил он, отсмеявшись.

– Ровно то, что ты сказал. Что ты ждал меня честно и никого при этом не обманул, – важно заявила Саша. – Не могу сказать, что я ждала тебя так же честно, как Спящая красавица. Но все-таки дождалась.

Она тут же оказалась прижата к подушкам, как борец на ковре. С той только разницей, что с удовольствием сдалась победителю. Они перекатывались по широкой кровати, по одеялу без пододеяльника, и смеялись, и только что не швырялись подушками без наволочек.

– Сереж, мы с тобой должны бы говорить об очень важных вещах, – сказала Саша, когда он отпустил ее. То есть не отпустил, а, наоборот, прижал к себе. – А мы говорим о каких-то глупостях. Интересно, почему? Я себя чувствую дурочкой из переулочка, и ты мне объясни, пожалуйста, как учитель, – почему мы про глупости говорим?

– Потому что мы чувствуем, что успеем наговориться обо всем, – сказал он. – И нацеловаться успеем, и… Все мы еще успеем, Саша. – Он вгляделся в ее глаза. – Не думай об этом. Захочешь детей – они у нас будут.

Ну как он догадался? Она ведь только смеялась да язвила.

– Захотеть-то мало. – Саша почувствовала, что сейчас расплачется. – Может, мало мне уже одного только желания. Мне сорок лет. Даже сорок один.

– Что-нибудь придумаем.

– Я не хотела тебя пугать, – жалобно проговорила она.

– Ты меня не испугала.

– Ага! Когда после первого поцелуя требуют детей… Я бы на твоем месте испугалась.

– Я пока еще на своем месте. А ты мне лучше объясни: ты правда говорила, что у тебя голос пропал, или это мне показалось?

– Правда.

– Но ведь он не пропал!

– Ну, я разговариваю, да.

– Ты поешь, – возразил он. – В машине ты пела блюз так, что я чуть не врезался в столб. Хотя в молодости действительно любил джаз до одури и блюзовых голосов немало слышал. У тебя настоящий блюзовый голос. Мало что настоящий – у тебя необычный блюзовый голос. Таких не бывает.

Саша прижалась к нему крепче, хотя крепче, кажется, было уже некуда, приложила губы к его плечу и в плечо ему проговорила:

– Я и сама это чувствую. Почувствовала. Но я боюсь, Сережа. Ты ничего не боишься, а я вот боюсь. Вдруг это только иллюзия? У меня патологическая склонность поддаваться иллюзиям. О!.. – Саша отняла губы от его плеча. – Знаешь, что вспомнила? Как в Новом Орлеане в клубе пел один чернокожий красавец. Голос был – не передать. Потрясающий баритон. Пел он, пел, и вдруг я слышу: голос у него исчезает. Прямо посреди пения – исчезает. Наверное, у меня сделался очень идиотский вид, потому что парень за соседним столом засмеялся и говорит: мэм, это просто кокаин! Кокс дает такой баритон. А потом действие его кончается, и голос тоже.