Анна Берсенева - Антистерва

— Скажу, — кивнул Иван. — Лена… Лола… А деньги у вас есть? Вам же, наверное, на самолет надо, и до аэропорта еще… Аэропорт в Тивате, часа два ехать. Это я набиваюсь на продолжение знакомства, — торопливо объяснил он. — Вы же захотите вернуть мне деньги. Или давайте, я вас не до ворот, а до аэропорта провожу?

— Не беспокойтесь, я доберусь до аэропорта, — улыбнулась она. — Спасибо, Иван Леонидович. Знакомство с вами — одно из лучших в моей жизни. Но провожать меня не надо, даже до ворот. Я сама.

Лола взяла сумку, кроссовки и, не оборачиваясь, пошла по пляжу босиком — к крепостной стене, от которой начинался перешеек, соединяющий остров с материком. Песок чуть-чуть скользил под ногами, и, может быть, в нем была бирюза, голубая и зеленая. И это было красиво.

Как только она об этом подумала, песок погладил ее ступни так же доверчиво, как когда-то на Кафирнигане. Хотя это был совсем другой песок.

— Совсем ты, хлопче, с глузду зъихав! — Тарас Григорьевич перешел на украинский — наверное, от волнения. — А если б не понадобилось тому дехканину в Калаихум, а если б ишак над тобой не встал? Ушел бы на тот свет, ни за что б молодую жизнь отдал!

От последних слов Василий вздрогнул.

— Хоть про это не напоминайте, — мрачно сказал он. Отдать жизнь из-за того, что над тобой, замерзающим, не остановился ишак, было бы, конечно, глупо и стыдно. Но разве не сплошной глупостью и стыдом была теперь сама его жизнь? Вот здесь, в тыловом городе, где время остановилось, превратившись в две мысли — о войне и о Елене… Обе эти мысли были безысходны. Война и Елена были отделены от него одинаково; то, что между ним и войной лежали пространства огромной страны, а между ним и Еленой — непроходимые от снега горные дороги, ничего не значило.

Умом он понимал, что его решение идти пешком из Калаихума, до которого он добрался на редких попутках, к золотому руднику было ни чем иным, как непристойным мальчишеством. Но ничего не мог с собой поделать: расстояние, отделявшее его от Елены, было все-таки преодолимо. Если бы преодолимо было расстояние, отделявшее его от фронта, он ушел бы и туда. Но бежать на фронт он не мог. Даже не потому, что это было бы по-мальчишески глупо, а потому что быстро кончилось бы трибуналом: геологическая разведка урановых руд считалась воинской службой, и бросить ее по собственному желанию было невозможно. А дойти пешком до горной базы Памирской экспедиции было все-таки возможно, хотя бы физически. Во всяком случае, ему так казалось.

Но оказалось, что невозможно и это.

Василий понял, что замерзает, когда ему стало тепло. Вернее, когда все ему стало безразлично… Ледяной ветер перестал пронизывать до нутра; он уже не чувствовал его каждой косточкой, а только слышал его вой и в этом вое — позваниванье мелких льдинок. Стылое онемение как будто бы растворилось и исчезло где-то внутри, сменившись медленным теплом. Ноги еще двигались, но, взглянув на них спокойным, словно со стороны, взглядом, Василий понял, что двигаются они на" месте — просто скользят по выступающим из-под снега одиноким камням, которые он считал дорогой. А потом и скользить перестали — колени подогнулись, и, испытывая одновременно облегчение от того, что можно наконец отдохнуть, и стыд за это облегчение, Василий упал на снег.

Сначала он еще чувствовал, что острый камень давит ему слева в бок — или это не камень был, потому что давило как-то не снаружи, а словно бы изнутри? — а потом все чувства кончились. Краем сознания он вспомнил, что умирающие видят в последние свои мгновения любимых людей и чувствуют какое-то особенное счастье. Во всяком случае, так было написано в книжке про полярные экспедиции, которую он читал еще в школе. Но он не видел ничего. Просто погрузился во тьму, успев только пожалеть, что ничего не увидел перед смертью — Елену не увидел…

Наверное, все дело было просто в том, что его время умирать еще не пришло. Иначе никакой ишак, остановившийся над ним на заснеженной горной дороге, ему не помог бы. А так — вышло то, что вышло: дехканин, зачем-то спускавшийся из горного кишлака в долину, погрузил его на этого ишака, словно вязанку хвороста, и привез на калаихумский фельдшерский пункт. А уж оттуда его забрала в Сталинабад машина, высланная из управления Памирской экспедиции.

И вот теперь Сыдорук что есть сил стыдит его, сидя рядом на облезлой лавке в госпитальном коридоре.

— Когда выписывают тебя? — видимо, устав воспитывать своего непутевого подчиненного, наконец спросил Тарас Григорьевич.

— Завтра обещали.

— Ну и добре. Еще ночку подумай, прежде чем на люди выходить. Эх, Василько! Оно тебе надо, за любовь за эту жизнью рисковать? — И, не дождавшись ответа, вздохнул: — Выходит, что надо. — И неожиданно добавил: — А может, и правильно. Вот говорят, жизненный опыт, трезвая голова… А что в нем радости, в таком опыте? Проживешь жизнь, узнаешь, что в ней почем, да и подумаешь: да чего ж ради я от того отказался, от этого?.. А ты, видно, от роду это понимаешь. Ну, выздоравливай. Я тебе там кишмишу принес, дуже добре силы восстанавливает.

Сыдорук тяжело поднялся с лавки и пошел по коридору к выходу.

«Скорей бы уж, и правда, отсюда выйти», — думал Василий, лежа без сна на своей койке.

За окном стояла кромешная тьма февральской ночи. Здесь, в Сталинабаде, в долине, зима не была такой холодной, как в горах, но ветер все-таки иногда поднимался сильный и в палате было зябко.

Отделение было переполнено, как. впрочем, и весь госпиталь. И хотя болезни у лежавших здесь, в терапии, были нешуточные и получены они были на фронте — в основном это были воспаления легких, как и у Василия, — он замечал: все офицеры как будто бы стесняются, что попали в глубокий тыл не с боевыми ранениями, а с какими-то несерьезными, мирными заболеваниями. Что уж было говорить о нем, не нюхавшем пороха младшем лейтенантике, который в военное время получил это звание только за то, что окончил Горный институт, и неизвестно почему занимал здесь место!

Эти унылые мысли не давали ему уснуть, а ворочаться на скрипучей койке было неловко, чтобы кого-нибудь не разбудить. Поэтому, промучившись без сна часов до шести утра, Василий вышел в коридор, освещенный единственной тусклой лампочкой.

И тут же услышал в конце этого коридора, у ведущей на улицу лестницы, какой-то шум. Распахнулась дверь, вошли сразу несколько человек, мелькнул белый врачебный халат, носилки…

— В процедурную несите, больше некуда, — услышал Василий раскатистый бас полковника Прокопьева.

Прокопьев был хирургом, и непонятно было, что он делает в отделении терапии. Хлопнула дверь процедурной, расположенной в самом конце коридора, шум стал тише — видимо, и врач, и люди с носилками зашли туда. Только один из них остался в коридоре. Василий уже собирался вернуться обратно в палату, но потом задержался, присмотрелся… Было что-то знакомое в том, как этот оставшийся человек беспомощно оглядывается, как садится на скамейку у стены, словно в вольтеровское кресло где-нибудь в профессорском своем кабинете…