Анна Берсенева - Антистерва

В тусклом свете больничной лампочки Клавдий Юльевич Делагард был похож на нахохленную птицу. Не очень большую птицу — сойку какую-нибудь, наверное; Василий не знал, как выглядит сойка. В груди у него ухнуло, как будто что-то взорвалось в пустой бочке, и сразу грудь сдавило сбоку, как там, на заснеженной дороге, когда ему показалось, что он лег на острый камень.

— Клавдий Юльевич! — Василий оказался рядом с ним за то время, которое очень точно называют мгновеньем ока. — Вы… что… как здесь?..

— Вася… — Он впервые назвал его вот так, без отчества; голос у него был растерянный, тот самый, которым он всегда говорил с дочерью — с детскими интонациями. — А мы… Люшеньку вот привезли, и я…

Не дожидаясь дальнейших объяснений — да и вряд ли их можно было сейчас дождаться от Делагарда, — Василий рванулся к процедурной. Но тут дверь распахнулась, чуть не ударив его по лбу, и на пороге появился полковник Прокопьев.

— Это еще кто? — грозно пробасил он. — Почему не в палате, товарищ раненый?

— Я не раненый. — Василий заглядывал ему за спину, в полумрак процедурной. — Мне туда надо.

— Это ваш родственник? — поинтересовался Прокопьев у Делагарда. Тот не ответил — только посмотрел все тем же взглядом растерянного ребенка. — Раз не родственник, то и нечего тут ошиваться. Марш спать!

С этими словами он взял Василия за плечо и развернул на сто восемьдесят градусов. Василий рванулся было обратно, но тут что-то словно перещелкнуло в его сознании и голова стала работать ясно, четко, вне того смятения, которое полыхало в сердце. Он пошел по коридору к своей палате. Каждый шаг давался так, будто подошвы были налиты свинцом.

«Не будет же он под дверью караулить», — холодно говорил мозг.

И сумасшедше, прямо в горле, билось сердце. Оно как будто отбивалось от уколов изнутри, что становились все чаще и чаще, и пыталось вырваться из груди — из узкого пространства, в котором ему было невыносимо тесно.

Когда он наконец разрешил себе оглянуться, коридор был уже пуст. Даже Делагард не сидел у двери процедурной. Василий мгновенно вернулся обратно и открыл эту дверь.

Клавдий Юльевич сидел теперь на стуле, в головах застеленной кушетки. Но Василий уже не видел его — только белое Еленино лицо на белой подушке и спутанные пряди ее волос, не серебряных, а темно-серых, тяжелых. Глаза тоже казались темными — из-за жуткой бледности лица, на котором они зияли, как пропасти.

Он подошел к кушетке, присел рядом на корточки. Ее лицо было теперь прямо перед ним, она смотрела на него в упор, но он понимал, что она его не видит.

Он заглянул в любимые, не видящие его глаза и почувствовал счастье.

Это было странно, это было даже страшно, но это было так: счастье было первым чувством, которое пронизывало его насквозь, когда он видел ее. В душном вагоне, во дворе под виноградными лозами, на берегу горной речки, на топчане, застеленном рваной курпачой… Их встречи можно было пересчитать по пальцам одной руки, и по всей логике жизни каждая должна была быть отмечена только отчаянием и ощущением несбыточности, невозможности счастья. Но каждая сплошь состояла не из несбыточности, а из самого счастья, из этого нелогичного, необъяснимого чувства.

— Лена… — Он прижался щекой к ее щеке, почувствовал, какая она сухая и горячая. — Лена, не умирай, прошу тебя.

Эти слова вырвались поневоле — он всем собою понял вдруг, что она умирает. Это чувство было таким же сильным, как счастье видеть ее, и от столкновения двух сильных чувств, исключающих друг друга совершенно, в сердце ударила такая боль, которую невозможно было выдержать.

Но он тут же забыл про свою боль, и про сердце свое забыл тоже, и вообще забыл про себя. Что-то произошло в ее глазах при звуках его голоса. Глаза словно открылись, хотя ведь они с самого начала были открыты. Или просто глубокое серебро, из которого они состояли всегда, вдруг проступило в них сквозь смерть, неизвестно почему пытавшуюся ими овладеть?

— Ты… — еле слышным, но светлеющим, как и глаза, голосом выговорила Елена. — Ты… со мной?..

— С тобой. — Он оторвался от ее щеки только на секунду, чтобы увидеть ее глаза, и тут же прижался снова. — Конечно, с тобой. Я тебя люблю, Лена, счастье мое…

— Не уходи. — Она сама нашла его руку и сжала его пальцы своими пальцами, такими же сухими и горячими, как щека. — Я сейчас… встану…

— Не надо. Не надо вставать, я с тобой посижу.

Она шевельнулась, в самом деле пытаясь привстать, и Василий осторожно прижал ее плечо рукою. Он боялся любого своего движения, потому что не знал, что с ней.

От того, что она начала говорить и глаза ее посветлели, это страшное чувство — что она умирает, прямо сейчас, рядом с ним, — исчезло. Боль в сердце сразу исчезла тоже; он вздохнул с облегчением.

— Я все время… о тебе, — сказала она; наверное, не сказала, а шепнула, но он слышал ее голос так ясно, словно тот исходил у него самого изнутри. — Что я наделала с нами, Господи, зачем?.. Не уходи, пожалуйста.

Последние слова она произнесла уже громче. Ее голос наливался силой, и Василий чувствовал, что эта сила перетекает в ее тело из него, как ток по невидимым проводам.

— Я не уйду, Лена, не уйду, — сказал он, опять отрывая свою щеку от ее щеки, чтобы увидеть ее лицо. И добавил: — И ты никуда не уйдешь.

За словом «никуда» скрывалась бездна, которая только что была в ее глазах и которая освещалась теперь живым серебряным светом.

— Папа здесь? — спросила она, не оглядываясь: у нее не было сил оглянуться.

Клавдий Юльевич вскочил и подошел поближе к кушетке.

— Да, Люшенька. Меня тоже привезли, я…

— Папа, выйди пока, пожалуйста, — попросила она. — Я хочу поговорить с Васей.

Это был уже совсем ее голос — хотя и слабый, но со знакомыми сильными интонациями.

Делагард послушно пошел к двери.

Дождавшись, когда дверь за ним закрылась, Елена сказала:

— Подними подушку повыше. Чтобы мне тебя видеть. Василий подсунул руку ей под плечи и, приподняв Елену одной рукой, другой повыше положил подушку.

— Как хорошо с тобой… — прикрыв глаза, проговорила она. — Никогда мне так не было, ни с кем. Как будто я не с другим человеком, а сама с собою. Нет, не так! Как будто я и не с человеком даже, а только с любовью. Ты ведь весь — сплошная любовь, знаешь? Ох, Вася, я глупости какие-то говорю, не обижайся. Сядь рядом со мной.

Он по-прежнему сидел на корточках у кушетки, а теперь поднялся и сел рядом с Еленой на одеяло, которым она была укрыта до пояса.

— Что с тобой случилось, Лена? — тихо спросил он.

— Я не захотела родить твоего ребенка, — прямо гладя ему в глаза, едва слышно, но твердо сказала она. — Потому умираю. И хорошо.

Василий задохнулся от ее слов, как от удара в горло.