Анна Берсенева - Французская жена

Если перед Рождеством клиенты, которых их авто подвели в самый ответственный момент, еще посещали мастерскую, то в первый день рождественских праздников случилось полное затишье. Никто никуда не ехал, машины ни у кого, соответственно, не ломались.

Владелец мастерской, дюжий хохол Гриня Чуб, встретил Феликса с мрачным видом.

– Ну шо я тебе скажу? – вздохнул он. – Посиди тут трошки та гуляй соби. Нэма клиентов, сам бачиш. Шоб им повылазило!

Гриня жил в Париже десять лет, отлично говорил по-французски, но в минуты жизни трудные предпочитал переходить на ридну мову, перемежая ее русскими словами.

– И скильки ж я соби казав! – продолжал убиваться он. – Скильки ж я соби казав: Гриню, кинь ты цей бизнес, наймись ты до якого француза. Це ж як гарно: отробил от звонка до звонка – и до хаты. А тильки шо не так – до профсоюзу, вин за тэбэ горой! И шо ж так нэ жыты? И на що мэнэ сдався цей геморрой?

На что сдался Грине геморрой самостоятельного бизнеса, было как раз понятно даже менее догадливому человеку, чем Феликс. Будучи полновластным хозяином, Гриня принимал на работу мастеров квалифицированных, но либо живущих во Франции нелегально, либо только что приехавших из стран бывшего Советского Союза, а потому еще не успевших разобраться, что здесь к чему в этой Франции. И пока они в этом разбирались, пока до них доходило, что при наличии разрешения на работу у них в этой волшебной стране имеется множество всевозможных прав, которые работодатель обязан соблюдать, – до тех пор Гриня эксплуатировал своих работников в хвост и в гриву, так, что Карл Маркс мог бы написать на примере его мастерской фундаментальный труд «Капитал-2».

У Феликса, впрочем, разрешения на работу не было, так что бороться за свои права, тем более с Гриней, он не собирался.

Он вышел на улицу и, стоя у двери мастерской, закурил. Гринины причитания влетали ему в одно ухо и тут же вылетали в другое.

Феликс не придавал значения тому, что говорят люди. «По делам их узнаете их» – это он открыл для себя когда-то не как библейскую цитату, а как практическое наблюдение над повседневным человеческим поведением. Слова же, любые, от самых возвышенных до матерных, Феликс давно уже воспринимал как пустое сотрясение воздуха.

Точно так же, впрочем, он относился не только к словам, но и ко всем человеческим качествам, которые не имели практического выражения. Замечания вроде: «В принципе он добрый, хороший…» – не вызывали у него ничего, кроме злой усмешки. Добрый человек или злой, хороший или плохой, можно выяснить только в каждой конкретной ситуации. Как человек себя в такой ситуации поведет, такой он, значит, и есть.

В этом Феликс убедился на собственном опыте, и за свои тридцать лет и три года научился предугадывать человеческое поведение с точностью до кивка головы, потому что, как правило, головой никто просто так, без пользы для себя, не кивал, не говоря уже о более затратных действиях.

Поэтому он не особо прислушивался, что там говорит Гриня. Феликс давно уже понял, что хозяин выжимает из него больше, а платит меньше, чем следует. Но это его не возмущало. Да и что значит «следует»? Если ты считаешь, что тебе следует нечто большее, чем ты получаешь, то найди себе такую работу, на которой тебе будут платить по заслугам. А раз ты такой работы себе не нашел, то кто тебе виноват? Лопай, что дают.

– Ты чего сегодня такой?

Феликс вздрогнул. Он не заметил, как из мастерской вышел Леня и тоже остановился у порога.

Леня приехал в Париж из Петербурга год назад. Он учился в Высшей технической школе, получал неплохую стипендию, и Гринина автомастерская была для него не источником существования, а лишь местом обычной студенческой подработки.

Выглядел Леня просто-таки мультяшным хлипким очкариком, но характер у него был как сталь. Сколько Гриня ни пытался поднажать на него в том смысле, что нормальный пацан – ты ж, Леонид, нормальный пацан, правильно? – должен зароблять побольше, а над книжками мозги сушить поменьше, – эти атаки не имели ни малейшего успеха. Леня сам знал, сколько времени ему требуется для учебы и сколько для работы.

Гриню такая независимость раздражала, но выгнать Леню ему не позволяла жадность: тот как бог разбирался в сложных электронных мозгах французских машин. Заменить его в этом деле мог только Феликс, но Феликс заменять его в этом деле нисколько не желал и лишь посмеивался, наблюдая, как борются в Грининой душе жадность и хамская вспыльчивость.

– Какой-то ты сегодня растерянный, Феликс, – уточнил Леня. – Что-нибудь случилось?

– Да нет, ничего, – пожал плечами Феликс.

– Как праздник провел?

– Поспал и к старушке одной поехал, комод чинить. Пообщался с соотечественниками. Одна, правда, француженка наполовину, – непонятно зачем уточнил он.

– Красивая? – с интересом спросил Леня.

– Кто? – не понял Феликс.

– Та, что наполовину француженка. Или она и есть старушка?

Леня восхищался француженками, по Феликсову впечатлению, неумеренно. Ну да в девятнадцать лет – почему нет?

– А!.. Нет, она не старушка, – ответил Феликс. – Ей лет примерно… Непонятно, сколько ей.

Он вспомнил летящие черты Марии Луговской. Да, именно летящие; это слово пришло ему в голову сразу и случайно, но оказалось точным. Он с какой-то необъяснимой радостью повторил про себя: летящие черты, ускользающий облик.

Он давно не произносил подобных слов, даже мысленно. Он удивился, произнеся их.

– Это в общем-то и неважно. Француженки до старости сохраняют шарм, – пылко заметил Леня. – Это даже не красота у них, а… Да, шарм, лучше не скажешь!

Феликс с трудом сдержал улыбку, глядя на мальчика. Тоненько кольнула его в сердце зависть к этой юношеской пылкости. Стало жаль, что собственная юность прошла грубо, без тени трепета.

Но это длилось только мгновенье, конечно. Как бы он жил и выжил, если бы позволял себе жалеть о таких вещах?

– Домой поедешь на каникулы? – спросил Феликс.

– Нет. Денег нет вообще-то. Мама в декабре ногу сломала, я ей отправил на гипс.

– Разве гипс дорогой? – удивился Феликс.

– Если такой, чтобы нога не отнялась, то дорогой. А после того, который бесплатный, потом двигательные функции конечности тяжело восстанавливаются. Особенно в немолодом возрасте.

– Понятно… Может, занять тебе? У меня есть, Лень, честно.

– Нет, спасибо, – улыбнулся Леня. – Мама уже сама ходит. А я хочу Новый год в Париже встретить. Я же всю жизнь об этом мечтал.

Улыбка у Лени была такая, что создавалось обманчивое впечатление совершенной его наивности. Впрочем, почему обманчивое? В отношениях с людьми, которые не пытались его обмануть, он позволял себе быть наивным – вероятно, именно таким, каким и был на самом деле. Феликс обмануть его не пытался, оттого и улыбка.