Анна Берсенева - Французская жена

И почему сегодня дед вдруг потребовал, чтобы она сама приехала за Феликсом?

Мама позвонила в дверь через полчаса. Как она успела доехать так быстро? Дедушка и бабушка жили ведь в самом центре, а Феликс с мамой на Юго-Западе. Их квартира называлась кооперативная, ее купил для мамы дедушка, когда она окончила театральный институт и почему-то не захотела жить со своими родителями.

Раньше Феликс не понимал, почему, ведь жить с бабушкой и дедушкой легко и приятно. Но теперь это было ему понятно… Мама всегда хотела жить по-своему, совсем не так, как они. Она вообще была не такая, как… Как все на свете.

Дедушка открыл дверь. Мама влетела в квартиру так, словно ее внесло вихрем.

– Собирайся! – приказала она Феликсу.

– Одевайся, ты хотела сказать? – пристально глядя на маму, произнес дедушка. – Что он должен собирать?

– Я сказала то, что хотела! – Мамины темные прекрасные глаза метали молнии. – Он должен собрать все, что ему здесь дорого. Мне надоели ваши поучения. Всё! Я расплатилась за вашу помощь сполна. Больше мы не будем обременять вас собою.

– Нина! – воскликнула бабушка. – Послушай себя! Ну что ты говоришь? Как у тебя язык поворачивается?

– Я давно должна была это сказать! – крикнула мама. – Мне просто не хватало мужества это сказать!

– А теперь наконец хватило? И что же такого судьбоносного произошло, позволь узнать? – Дедушкин голос звучал иронически, но Феликс слышал в нем тщательно скрываемую дрожь.

– А ты зря иронизируешь, папочка. – Мама зло прищурилась. – Действительно произошло. Николай вернулся!

Ее голос прозвенел так высоко, что едва не сорвался. Потом в комнате повисла тишина.

– Так… – наконец проговорил дедушка. – Я все-таки надеялся…

– На что же ты надеялся?

Теперь ирония звучала в мамином голосе.

– Всего лишь на справедливость. Надеялся, что убийца трех человек не выйдет на свободу только потому, что он, видите ли, захворал. Зря надеялся! Надо было помнить, что наше государство всегда относилось к убийцам гуманно. Для этой власти они социально близкие личности.

– Ты можешь оскорблять его, сколько твоей душе угодно, – спокойно и холодно произнесла мама. – Называть бандитом, убийцей…

– А как прикажешь его называть?

– … вообще кем тебе угодно, – не обращая внимания на дедушкины слова, продолжала она. – А я знаю, что он лучше вас всех, лучше всех людей на земле. Я это знаю – и мне этого достаточно! Меня не волнует мнение о нем сытых обывателей.

– Господи, Нина, какая же ты все-таки пошлячка, – поморщился дед. – И как могло получиться, чтобы у моей дочери не оказалось не то что твердых представлений о порядочности, но хотя бы элементарного вкуса? Лучше всех людей на земле… – презрительно повторил он. – Хоть сына бы постеснялась.

– Мой сын меня понимает! – Мама повернулась к Феликсу и посмотрела ему в глаза таким пронзительным взглядом, что он почувствовал неимоверную растерянность; у него даже голова начала кружиться от этого. – Филька меня любит, он чувствует, что я не обманываю никого и ни в чем. Я люблю Николая, люблю Феликса, и мы будем вместе. Теперь уже навсегда!

– Какое же ты ничтожество… – медленно, с глубокой горечью проговорил дед. – В такой красивой оболочке – и такая черная пустота. Ты бездарна, Нина, – твердо сказал он. – Ты не умеешь даже изобразить любовь, потому что понятия не имеешь, что это вообще такое. И театр ты поэтому бросила с такой легкостью. Ты бездарна во всех отношениях, – повторил он. – И, кстати, я уверен: если бы у тебя не отняли твоего подонка, а он оставался бы с тобою, то надоел бы тебе через полгода, не больше.

– Ты не смеешь!

Мамино лицо, и без того бледное, побелело совсем. Феликсу показалось, что она сейчас умрет. Он хотел броситься к маме, но не смог. Голова у него кружилась все сильнее, сильнее…

– Смею, дорогая дочь! – Дедушкин голос звучал теперь без дрожи, глубоко и сурово. – Я воспитал бездарное чудовище и смею сказать об этом.

– Ты сам чудовище!

– Конечно, это и моя вина, что ты такая, и я все время думаю: в чем она, в чем?.. Но ведь не я же пятнадцать лет совокупляюсь с человеком, у которого руки по локоть в крови! Я до сих пор помню, как кричала на суде мать того мальчика, которого зарезал твой возлюбленный, потому что тот не вовремя вошел в подъезд! А ты забыла все это? Забыла?!

– Она простила его! – Мама закричала так, что зазвенели хрустальные подвески на люстре. – Слышишь, ты, проклятый моралист?! Эта женщина приезжала к Коле, добилась свидания и сказала, что простила его за все!

– Она сошла с ума от горя, неужели ты не понимаешь, Нина? – устало, с таким трудом, словно у нее онемел язык, сказала бабушка. – Как ты можешь находить в ее горе оправдание для себя? Ведь у тебя самой сын.

Бабушка сидела на стуле, который каким-то образом оказался посередине комнаты. Прозрачные, в синих прожилках руки лежали у нее на коленях. Когда Феликс был маленький, он думал, что бабушкины руки похожи на географическую карту – горы, реки…

– Сын! – Дедушка задохнулся. – Да она хоть сейчас готова сделать его несчастным! Она не желает понять, чем отольется мальчику ее подлая похоть! Она вообще не понимает, что за все это приходится расплачиваться детям! У таких, как она, надо отнимать детей вместе с колыбелью!

– Не смейте его трогать! – крикнула мама, бросаясь к Феликсу.

«Меня ведь никто не трогает», – успел подумать он.

Но тут головокружение сделалось таким сильным, что удерживаться на ногах стало больше невозможно.

Феликс протянул руки к маме, схватился ими за воздух и упал на пол плашмя, как деревянная игрушка.

«Хорошо, что мне подвернулся именно Париж».

Феликс сидел на гранитных ступеньках у самой воды, смотрел на мост Альма и понимал: если бы мог он быть счастливым, если бы не улетучилась у него из груди эта необъяснимая способность, то он был бы сейчас счастлив, глядя на этот старинный мост, и на речные трамвайчики, снующие под его опорами, и на лодки, пришвартованные у берега.

Он поднялся со ступенек, пошел по Сене дальше.

Еще в первые дни своего приезда Феликс заметил и запомнил одно странное свойство Парижа: даже в самых туристических его местах не было ничего нарочитого, ничего прилизанного, пафосного.

И сейчас вот – он ведь совсем недалеко отошел от Елисейских Полей, которые сияют праздничными огнями так, что глазам больно, а идет уже по местности такой тихой и безлюдной, что даже шума машин здесь не слышно. Правда, и в виде самих Елисейских Полей тоже не было ничего глянцевого, но здесь, у пустынных берегов Сены, жизнь шла в какой-то совсем уж неспешной простоте.

Показался впереди сверкающий золотом мост Александра Третьего, но ощущение непринужденной простоты нисколько не переменилось от того, что засияла в лучах на минуту выглянувшего солнца корона Нептуна посередине этого моста.