Анна Берсенева - Женщина из шелкового мира

Что-то кончилось в жизни — не событийно, не сюжетно, а так… неназываемо. Может, именно так чувствует себя змея, когда меняет кожу?

То, что она сравнила себя со змеей, не принесло Мадине радости.

— Да, вы правы, — чуть слышно сказала она. — Это не надо… Жесты…

И, не глядя больше на Ольгу, ушла в глубь комнаты. Ольга еще мгновение помедлила, а потом исчезла — так же стремительно, как появилась здесь, и с той же живой неожиданностью.

Хлопнула входная дверь. Мадина осталась одна.

— Ну что ты грустишь, Мадо? Расстались и расстались. Горевать не о чем, ты же понимаешь.

— Понимаю, — кивнула Мадина. — Я и не горюю. Так… Тоска на сердце, — объяснила она, словно извиняясь за свою излишнюю чувствительность. — Без причины. Хандра не от худа и не от добра.

— Как-как? — сразу заинтересовалась Ольга. — От чего, ты говоришь, хандра?

— И в сердце растрава, и дождик с утра, — улыбнулась Мадина. — Откуда бы, право, такая хандра? О дождик желанный, твой шорох — предлог душе бесталанной всплакнуть под шумок. Это не я говорю, это Верлен, — сказала она. — В переводе Пастернака.

— Тебе ли переживать! — сказала Ольга. — При такой-то поддержке.

Мадина поняла, о какой поддержке она говорит. Об этих вот стихах, и о других стихах, и обо всем множестве мыслей и чувств, которые содержались в книгах, уже прочитанных Мадиной и еще читаемых. Все это действительно было поддержкой, тем, на что опирались ее собственные чувства; это она понимала.

Но иногда не помогала даже самая крепкая опора.

Вряд ли тоска, которая взяла ее за сердце сильной рукою, была связана с тем, что она рассталась с Антоном. В конце концов, он был просто ее любовником, к тому же недолгим: с того дня, как они познакомились у Ольги в галерее, до дня вчерашнего, когда Мадина поняла, что с Антоном ей скучно, а значит, отношения исчерпаны, — прошло всего три месяца.

— Я не горюю, — повторила она. — Во всяком случае, об Антоне не переживаю.

— Ну и отлично, — сказала Ольга. — Вот и нечего дома киснуть. Одевайся, едем развлекаться.

— Куда? — улыбнулась Мадина.

— По дороге решим. Или у тебя есть пожелания?

Никаких пожеланий у Мадины не было. По правде говоря, ей и развлекаться нисколько не хотелось. Но, во-первых, они с Ольгой виделись теперь нечасто, и она была не прочь с ней поболтать, куда-нибудь вместе съездить. А главное, за время общения с Ольгой Мадина поняла, что та права в своей главной жизненной установке: не стоит ожидать, пока сами собой исправятся дела, наладятся отношения, улучшится настроение — надо предпринять какие-то действия для их исправления, налаживания и улучшения, пусть даже непродуманные действия, главное, чтобы решительные, и тогда жизнь сама тебя повезет и куда-нибудь да вывезет.

— Пожеланий нет, — отрапортовала Мадина. — Какие будут указания по форме одежды, товарищ командир?

— Форма одежды прекрасная! — заявила Ольга. — Чтобы ты себе нравилась, а мужики бы при виде тебя падали, падали и в штабеля складывались. Не хандри, Мадо!

Она сразу стала называть Мадину этим именем. То, что так называл любовницу Аркадий, Ольгу нисколько не смущало. Мадина вообще поражалась ее самообладанию. Точнее, это даже не самообладание было, или, во всяком случае, не только оно. Ольга не просто умела держать себя в руках — она не позволяла обстоятельствам себя ломать; так, наверное.

Мадина удивлялась только: чем она-то могла вызвать интерес у такой женщины, да еще при всем том, чем сопровождалось их знакомство?

В ту ночь, когда Ольга Золотовец нанесла ей свой стремительный визит, Мадина собирать вещи не стала. У нее просто не было на это сил. Да и мартини гудело в голове, и, кажется, даже температура поднялась, наверное, от напряжения нервов. И, главное, она понимала, что Ольга права: делать эффектные жесты, выскакивая на улицу ночью, было бы просто пошлостью.

Но уехать из квартиры на Чистых Прудах не получилось и назавтра. Температура, которую Мадина считала следствием нервного напряжения, оказалась началом банального гриппа. То есть не банального, а очень сильного — с ознобом, со столбиком термометра на делении «сорок», с ночным бредом и дневной слабостью, абсолютной, до невозможности руку поднять, проглотить хоть кусочек какой-нибудь еды…

Это длилось неделю, и в эту неделю Мадина забыла думать и про Аркадия, и тем более про его жену. Вся эта история казалась ей призрачной, небывшей, она уплыла, провалилась даже не в подсознание, а куда-то в темный мрак, не имеющий отношения к ее душе.

Душе же ее было в эти дни так легко и хорошо, словно она не помещалась в горящем от температуры теле, а летала где-то на свободе, не подвластная ничему житейскому.

Она, ее душа, принадлежала бесконечному счастью, и Мадина не просто чувствовала, а знала, в чем это счастье заключается, — в постоянном соприкосновении, да, именно в соприкосновении, в тончайшем трепете, который есть признак совершенного единства… И этот ясный огонь… В глазах, которые она видела прямо перед собою… К нему она и прикасалась, к этому огню, но он не обжигал, а создавал счастье, он-то и был счастьем, и ничто не могло этому счастью помешать, даже расставание, и зачем было это расставание, и не может же оно быть вечным, или может?..

Мадина едва слышала какой-то отдаленный звон, который врывался в это странствие ее души по просторам счастья. Звон, наверное, тоже что-то означал, но у нее не было сил сообразить, что именно. И только когда этот звон стал долгим, настойчивым, непрерывным, Мадина стала догадываться, что он исходит из того несуществующего пространства, которое называется реальным миром.

Звон доносился от двери. Это был просто звонок в дверь. На звонок следовало ответить. Дверь следовало открыть. Или не следовало? Понять этого Мадина не могла.

Кажется, она медленно встала с кровати. Так же медленно добрела до двери. Не глядя на экран домофона, нажала кнопку. Повернула ключ в замке. Открыла дверь. И пошла обратно к кровати. Но, наверное, не дошла.

Когда Мадина открыла глаза, то обнаружила, что сидит на полу, привалившись спиной к ножкам кресла, а прямо напротив ее глаз встревоженно сверкают чужие глаза. Еще Мадина почувствовала какую-то неловкость в лице и, с трудом подняв руку, провела ею по своему лбу. Лоб был мокрый, и щеки тоже, и шея. Почему? Непонятно.

— Ну как? — услышала Мадина. — Живая?

— Ага… — пробормотала она, не понимая, кому отвечает. — А… что такое случилось?

— Так ведь и я не прочь бы понять. Ты случайно не отравилась? От любовного горя?

— Нет, — едва шевеля языком, проговорила Мадина. — Я, кажется, заболела. Голова болит… И все болит…

Она почувствовала у себя на мокром лбу сухую ладонь. Ладонь была страшно холодна. Или это лоб у Мадины был страшно горяч?