Анна Богданова - Самая шикарная свадьба

Провела в заточении я в общей сложности шесть дней. В первые два дня вдовица закрыла свою лавочку и вместе с мамой и отчимом прочесывала территорию райцентра и его округу, надо сказать, с большим рвением и энтузиазмом. На третий день она посоветовала маме вместе с Николаем Ивановичем отправляться в Москву, клятвенно заверив, что за кошками присмотрит сама. В отсутствие хозяев Эльвира Ананьевна развернулась на полную катушку. Она пригнала четверых бурильщиков и перебурила весь огород, выкрав между делом мой паспорт. А однажды бурильщики напали на что-то твердое – то был камень, а под ним… моя книжка. Мама, как и обещала, все-таки закопала ее в огороде. Так мои «Записки» и оказались в руках вдовицы.

В день приезда мамы с отчимом и его другом, частным детективом, Эльвире Ананьевне почти повезло – все говорило вроде бы за то, что она напала на нефтяную жилу и она вот-вот из торговки селедкой превратится в нефтяного магната: и неприятный запах, и фонтан темно-бурой жидкости… Но не тут-то было! Это оказался всего-навсего навоз. Дело в том, что лет тридцать тому назад никакой трассы рядом с нашим домом не было, а стоял длиннющий колхозный коровник, потом его разрушили, проложили дорогу, а по бокам поставили два дома, один из которых – наш. Навоз этот копился годами, пока существовал коровник, наслаивался, образовывая в земле пустоты – одним словом, месяц за месяцем, год за годом создавался «скотский культурный слой», который копнули – вот он и полез наружу, а ведь известно – его только тронь…

О бывшем колхозном коровнике Нонна Федоровна не знать не могла, поэтому, услышав слово «навоз», она поспешила к калиточке вдоль кустов смородины, чувствуя, что опять погорячилась, как, впрочем, и в тот раз, когда чуть было не перетравила всех жителей деревни самогоном на кетчупе.

Собственно, об этом мы и говорили всю дорогу с мамой и Власом, пока не въехали в Москву.

– Мам, и все-таки я не понимаю, зачем немцам нужны наши бездомные кошки? У них там своих мало?

Мамаша пустилась в объяснения, что в Германии к животным отношение совершенно другое, что там масса приютов, из которых зверушек выкупают сердобольные немецкие граждане, а потом заботятся о них.

– Что ж ты тогда волнуешься? И о твоих позаботятся.

Мамаша помолчала с минуту, потом вдруг как закричит:

– Ох! Маш! А что если их туда отвозят «на органы» для породистых кошек богатых хозяев! Это ведь сейчас так распространено! И я в этом участвовала! – она была совершенно подавлена. Мы с Власом утешали ее как могли, а я наконец сказала:

– Да, может, еще никого и не отправили, может, они сидят да тебя дожидаются. – Это немного успокоило маму, и тут Влас остановил машину около бензоколонки и торжественно проговорил:

– Полина Петровна, разрешите мне в вашем присутствии просить руки вашей дочери.

Мама оторопела, но, быстро взяв себя в руки, разрешила.

– Машенька, ты выйдешь за меня замуж?

Я молчала. Не знаю почему – молчала, и все.

– Что ты как воды-то в рот набрала! Человек тебя спас, просит твоей руки! Говори – да, согласна!

– Что ты снова вмешиваешься!? Вот назло не скажу, – и тут же выпалила: – Конечно, согласна.

Влас просиял, надел мне кольцо на палец и сказал:

– Больше никогда не оставляй его у меня, что бы ни случилось. Я тебе еще подарю.

– Дети! Хоть вы меня порадовали! – слезливо воскликнула мама. – А ты, Влас, не обращай внимания на ее книжки – чего только не напишешь-то из-за денег!

– Мама! – укоризненно воскликнула я.

– А что «мама»!

– Я не из-за денег, в общем-то…

– Ее попросили – она и написала. Вот и обо мне тоже, что якобы у меня был какой-то любовник Веня, охранник из ювелирного магазина! Смех, да и только! – хихикнула она, а потом едва слышно с ненавистью прошипела: – Подонок!

По приезде в Москву все разговоры членов содружества касались исключительно моего похищения: первый день по телефону, а на второй подруги приехали ко мне домой, чтобы утешить, поддержать и узнать все поподробнее. Они наперебой кричали, что вдовицу с ее сыном нужно упрятать за решетку, да и Шурочку туда же не мешало посадить – как соучастницу. На этот счет молчала только Анжела. За то время, пока меня не было, синяк под глазом совсем исчез, она снова жила с Михаилом и детьми у себя дома, Иван Петрович переселился к госпоже Нине, которая продолжала предсказывать будущее и снимать порчу, пока муж отсутствовал на работе, а за полчаса до его прихода скидывала мантию с приклеенными звездами из фольги, убирала все магические предметы, садилась на стул в коридоре, смиренно сложив руки на коленях, и поджидала супруга. Нельзя сказать, что она боялась Ивана Петровича, нет, просто не хотела расстраивать его – верующего человека.

– Анжел, а ты-то чего молчишь? Тебе наплевать на то, что наша лучшая подруга просидела в сарае целую неделю? – спросила ее Икки.

– На все воля господня, – ответила та, поджав губы.

– Ты что, совсем свихнулась? У тебя нет ни капли сострадания? – пошла на нее Пулька в наступление.

– Око за око! – взревела Огурцова в религиозном экстазе. – Не надо было моего Михаила похищать! Это, между прочим, Машка все тогда придумала, вот сама и получила той же монетой!

Мы все уставились на нее, на минуту наступила гробовая тишина, а потом Пулька как набросится на нее:

– Ты, неблагодарная свинья! Сама ведь просила! – Она уже было полезла на Огурцову с кулаками, но я остановила ее, сказав:

– Пуль, да хватит вам ругаться! У нее, наверное, еще алкогольный синдром не прошел, сама не знает, что говорит, – и чтобы сменить тему, я объявила о нашей с Власом свадьбе.

– И мы с Женькой завтра решили снова заявку подать, – сказала Икки и, вздохнув, добавила: – Предыдущую мы ведь проворонили.

– Слушай, Икки, а давайте сделаем двойную свадьбу, в один день?!

– Вот здорово! – восторженно воскликнула она.

– Машкину свадьбу я одобряю, а вот твою, Икки, нет! Глупость ты делаешь, потом жалеть будешь! – заметила Пулька.

– Ой, да ладно тебе, мы с Овечкиным любим друг друга.

Мы еще поговорили о двойной свадьбе, потом каждый высказал свое мнение о нарядах: мы с Икки выступали против напыщенных свадебных платьев, Пулька вообще считала брак гиблым делом и сказала, что она бы на нашем месте заявилась в ЗАГС вся в черном, что означало бы глубокий траур по безвозмездно утерянной свободе, Огурцова кричала больше всех, уверяя, что свадебное платье обязательно, да лучше чтоб попышнее, непременно белое и с фатой, как у нее было.

Когда они ушли, мною овладела одна очень неприятная мысль, которая гложет меня с тех пор, как я согласилась во второй раз выйти за Власа замуж. Мысль эта касалась Кронского. «Как-то нехорошо получается – человек уехал ради меня в Тибет, в надежде на то, что монахи вылечат его от импотенции и нездоровых пристрастий в сексе, а я в это время буду «другому отдана». Надо было бы хоть объясниться, поговорить», – думала я.